Более сдержанно вела себя киевская иудейская община – осколок былого величия Хазарии. Массовых обращений в иудаизм в Киеве не происходило, но община без того была велика и богата. Ни языческие, ни христианские князья ни в малом их не притесняли. В отличие от христиан, иудеям никогда не приходилось скрывать свою веру. Но их тоже не радовала ревность нового князя о язычестве. Тем паче что у некоторых хазарских раввинов уже возникла идея найти в Руси наследника рухнувшего каганата, в том числе в религиозном смысле. Это тоже проявилось позднее.

Пока что Владимир распространял «реформу» за пределы Киева. Задумывались меры по обновлению язычества вместе с Добрыней. Когда новый правитель прибыл в Новгород, то первым делом взялся за наведение именно религиозного порядка. И здесь власть действовала гораздо жестче, чем в Киеве. Хотя утверждения о том, что Добрыня сперва «огнем и мечом» обращал новгородцев в веру Перуна, а потом, дескать, точно так же обращал и в христианство, ни на чем не основаны. К обращению Новгорода в христианство мы придем в свой черед. Пока же надо отметить, что ни о каком сопротивлении Добрыне-язычнику речи в источниках нет. Авторитет княжеской воли сработал безукоризненно. Тем более что Владимир еще оставался для многих «своим» князем, сверх того – победителем и завоевателем Киева.

Издревле главным святилищем ильменцев являлось Перынское капище недалеко от Нового града, прозывавшееся еще Волховным городком. Оно располагалось на холме над Волховом, поднимающемся из соснового леска. Здесь, по преданию, жил и кудесил легендарный князь Волх, предок ильменского княжеского рода, от имени которого будто бы пошло название реки Волхов. Волх считался чародеем и оборотнем-волкодлаком, обращавшимся в разных зверей, сыном Змея. Поздние былины приписывают ему завоевание далекой южной страны. В ранних эпических сказаниях подвиги Волха немногим скромнее. Он побеждал своих врагов в пределах Поильменья, «преобразуясь, – излагает местный писатель XVII века, – во образ лютого зверя коркодила», или, как передавала менее ученая народная молва, «змияки». Добившись покорности от всех ильменцев, он утвердился над ними князем. Погиб Волх на реке, от лап волховских водяных, с которыми кровно враждовал. Тело его в змеином обличье пышно погребли близ Волховного городка, но следующей ночью его «пожрала» Земля. Для язычников это служило доказательством того, что Волх чудесным образом «в боги сел». Новгородцы почитали его как воплощение Перуна и совершали в Волховном городке жертвоприношения.

Добрыня снес старый Волховный городок, покончив – на словах, на «официальном» уровне, – с этим причудливым культом. Яму-провал, в которой исчезло тело Волха, впрочем, так никогда и не засыпали, и еще суеверы XVII века уделяли ей внимание. Но вот вместо старого «городка» Добрыня соорудил над Волховом новый, – и именно его помнили позднее новгородцы. Центром его стал столбовой кумир Перуна, вытесанный по киевскому образцу. Перун изображался как бог-воин, вооруженный огромной палицей. Площадку с идолом большим неровным кольцом опоясывал широкий, семиметровый (но глубиной лишь до 1 метра) ров в форме восьмилепесткового цветка. В «лепестках» на праздники зажигался огонь, в который бросались более скромные подношения – горшки с пищей, ремесленные изделия. В восточном «лепестке», обращенном к реке Волхов, огонь, поддерживаемый священной древесиной дуба, горел постоянно. Животные и человеческие жертвы приносились перед ликом Перуна в жертвенном круге, выложенном большими булыжниками.

Побуждения Добрыни ясны. Он насаждал культ киевского Перуна – верховного надмирного покровителя князей и дружины, а не племенного князька-полубога. Заодно, с построением и на Волхове «главного» капища, отодвигалось на задворки столь популярное на Севере поклонение хозяйственным, простонародным богам – Велесу и Земле. Однако справиться с этим Добрыне оказалось не под силу. Культ Велеса все равно остался основным для словен. Просто центр его переместился на восточную периферию, в Ростов и Тимерево, что близ позднейшего Ярославля. Здесь же скопились и хранившие верность Велесу в его прежней мощи волхвы – будущие соперники первых поколений проповедников христианства.

Часто говорят о том, что «первая религиозная реформа» Владимира не удалась из-за разнообразия местных языческих культов, а результаты ее проведения разочаровали князя. Правильнее сказать, что она как следует и не развернулась. Владимир ограничился утверждением своего пантеона в Киеве и в Новгороде. Причем новгородский результат оказался настолько двусмыслен, что дальнейших мер просто не предпринималось. Никаких. Владимир и Добрыня, люди умные и дальновидные, – насколько позволяла им в этом вопросе вера отцов – быстро поняли, что попытка свести к «общему знаменателю» племенные верования ведет в никуда. Потому они остановились в своей преобразовательной деятельности – для дальнейшего раздумья. «Реформа» застопорилась, толком и не начавшись.

Это, однако, не означало еще разочарования в самой отчей вере – или прекращения жертвоприношений в Киеве. Между тем среди киевлян, как уже говорилось, со времен Ольги существовала христианская община. Владимир не устраивал явного гонения. Но после Ярополка киевские христиане, как и на пике славы Святослава, предпочитали веру «держать в тайне». Недовольны были христиане – но недовольны доходившим до изуверства религиозным рвением князя оказывались и новые «безбожники». Те самые, «верующие в самих себя». Таких в княжеской дружине имелось немало – и славян, и оставшихся норманнов. Больше, чем христиан, убежденных врагов язычества, которым Владимир вряд ли доверял. Точку зрения именно этой колеблющейся дружинной массы, скептичной и раздраженной жуткими новшествами, вкладывает монах Одд в уста своего героя, княжеского воспитанника Олава Трюггвасона. К чести будущего крестителя Норвегии. Хотя вовсе не обязательно подобные речи вел с будущим крестителем Руси именно он. Повторим, это вполне мог быть и иной славянин из ближней дружины. Норманны, совмещавшие своих богов с местными, легче, конечно. впадали в скепсис. Но если бы скепсис не выходил за пределы небольшого круга чужеземцев, то вся история Руси сложилась бы иначе. Здесь же важна сама более или менее достоверно воспроизводимая преданием точка зрения, а не ее «автор».

Итак, Олав, никогда никаким богам не молившийся (собственно, в рабском детстве его некому было учить, а потом привыкать оказалось поздно), обычно ходил с Владимиром лишь до «дверей» «храма». Там он останавливался и ждал, пока князь завершит свои обряды. «Храмов», наподобие западнославянских или скандинавских, у славян восточных никогда не водилось, но это как раз объяснимая условность. Однажды обеспокоенный Владимир попросил приемного сына: «Не делай так больше. Может случиться так, что боги разгневаются на тебя, и ты погубишь цвет своей молодости. Я бы очень хотел, чтобы ты смирился перед ними. Боюсь, что они обрушат на тебя сильный гнев, коему ты себя сам подвергаешь». Но Олав ответил: «Никогда я не испугаюсь богов, не имеющих ни слуха, ни зрения, ни сознания, и я могу понять, что у них нет никакого разума. И из того я могу сделать заключение, господин, какова их природа, что ты мне представляешься всякий раз с милым выражением, за исключением того времени, когда ты там и приносишь им жертвы. Тогда, когда ты там, ты мне всегда кажешься несчастным. И из этого я заключаю, что те боги, которым ты поклоняешься, должно быть, правят мраком».