Сыновья ее как будто получили имена в честь покойных членов княжеского дома – деда Святослава и умершего в детстве Мстислава «Рогнедича». Но возможен и другой вариант – старший назван действительно в честь князя Святослава, а второй в честь не столько покойного сводного брата, сколько живого родича Мстиши Свенельдича. Мстиша, представитель знатнейшего боярского рода, годился князю и в тести, и в шурья. Возможно, от той же Мальфрид родилась одна из дочерей Владимира – Премислава.

Владимир вступил в брак с Мальфрид уже после рождения у Рогнеды четвертого сына, Всеволода. У любимой жены великого князя появление новых княгинь не могло не вызвать недовольства. Брак с «грекиней» казался просто оскорбительным. Неужели жена для Владимира – это просто родившая сына, к тому же неизвестно чьего, наложница? Рогнеда чувствовала себя униженной. Но женитьба на Мальфрид (если наши предположения о ее происхождении верны) унижала гордую полоцкую княжну совсем иначе, более того, была опасна. Владимир впервые за последние годы заключил полноправный «чинный» брак со свободной, не зависящей от его меча женщиной. Рогнеда поняла, что ее положение пошатнулось.

Была, конечно, и обычная ревность, обида на мужа, делившего себя между тремя женами и сотнями наложниц. И превыше всего – память о крови родни, которая по-настоящему взывала к Рогнеде лишь теперь, когда она ощутила себя покинутой победителем. Княгиню охватывал гнев. В конечном счете она решилась отомстить убийце своего отца и неверному мужу за все.

Однажды, когда Владимир спал рядом с ней, Рогнеда выхватила нож и попыталась зарезать князя. Но Владимир вовремя проснулся и перехватил руку жены. «Опечалилась я, – сказала Рогнеда, – ведь ты отца моего убил и землю его полонил ради меня. А ныне, вот, не любишь меня и с младенцем этим». Она имела в виду своего первенца Изяслава. Тот уже достаточно вырос, чтобы ходить, разговаривать и даже держать легкий меч.

Владимир разгневался. Никакой правоты за Рогнедой он не видел, позволять ей покушаться на себя вновь не желал. А потому решил казнить жену. Князь велел ей одеться в свадебный наряд и сесть на чистой постели в хоромах – с тем чтобы он пронзил ее мечом. Она покорилась, но перед приходом Владимира подозвала Изяслава и, вложив ему в руку обнаженный меч, сказала: «Когда войдет твой отец, выступи и скажи: “Отче, думаешь, что один тут ходишь?”» Мальчик сделал все так, как наказала мать. Разозленный Владимир воскликнул: «Да кто думал, что ты здесь?!» – и бросив меч, ушел прочь.

Созвав своих бояр, князь поведал им о происшедшем. Бояре рассудили, что убивать Рогнеду несправедливо, а держать в Киеве опасно. «Уже не убивай ее ради этого ребенка, – сказали они, – но восстанови отчину ее и дай ей с сыном своим». Владимир так и поступил. Но сначала он отдал Рогнеде и отправившемуся с ней Изяславу не Полоцк, а новый, построенный специально для того град – Изяславль. Изяславль «срубили» на самых южных границах Полоцкой земли, между верховьями Немана и Вилии. Место, вероятно, выбирала сама Рогнеда. Совсем близко к югу лежали владения Туры, спутника и, вполне возможно, родича ее отца. Владимир с Туровом не враждовал и потому согласился с выбором. Младших сыновей он с Рогнедой разлучил. Ярослав и Всеволод остались в Киеве при отце, старший, как мы знаем, – на попечении Блуда.

Лишив на время Рогнеду младших сыновей, Владимир сам во всех смыслах лишился старшего от нее сына. Рогнеда, пестуя свои обиды, растила Изяслава в нелюбви к отцу и братьям. И он, и все его позднейшие потомки твердо знали, что род их – Рогволодовичи, а не Рюриковичи. Только «Рогволожими внуками» считали себя они, и в роду Владимира пробился росток новой, на этот раз вековой кровавой распри. Так оба основанных на силе языческих брака Владимира принесли его потомству горькие плоды. Но жатвы князь уже не увидел.

Легко рассуждать обо всем изложенном выше с позиций сегодняшнего дня. Человека современного грехи средневековых и тем более «варварских» предков, как правило, потрясают (почему-то больше, чем уничтожение миллионов современными правителями). Но попробуем ответить на несколько простых вопросов. Видел ли во Владимире злодея хотя бы кто-то из современников, будь то русских или иностранных? Нет ни одного однозначно негативного свидетельства. Русские летописцы, Иаков Мних, Титмар бичуют языческое прошлое князя – но лишь в противопоставление его дальнейшему раскаянию. Холодноваты краткие свидетельства византийцев, но это и объяснимо, да там и какой-либо прямой негатив отсутствует.

Другой вопрос: был ли Владимир плохим правителем, «тираном»? Тоже ведь нет. Разве что в том смысле, что получил власть беззаконно. Смерть Ярополка от рук наемников брата ужасна и легла кровавым пятном на судьбы Рюриковичей. Но во вред Руси она не пошла. Владимир с первых шагов являлся строителем, а не разрушителем. Даже в своих учиненных во имя единения страны языческих жестокостях. Никто, кстати, не обвиняет его в их «политическом» использовании. Ни один из язычников жертвоприношениям князя не воспротивился. Почти весь нехристианский Киев внешне принял их как должное.

Был ли Владимир по характеру «злым», черствым человеком? Из данных всех до единого описывающих его нрав источников ясно, что нет. К подданным князь всегда был добр и щедр, воспитал «двуотчича» Святополка, как родного сына, пусть и не без борьбы с самим собой, Рогнеду не только простил, но и пожаловал, а позже примирился с нею, не раз искренне раскаивался в содеянных поступках. Кажется лишь, что князь был резок в своих порывах до полного помрачения, но «отходчив». Не здесь ли корень сотворенного им в междоусобицу и сразу после за ней зла, как и скоро наступавшего глубочайшего раскаяния?

Владимир совершал преступления – и пытался бежать от них. Он не находил опоры ни в законах людских, ни в додумывавшейся им самим божеской «правде». Стараясь забыться на ложах любви, он встречал там рабскую покорность, холодный расчет или нож мстительницы. Пустота и бессмысленность усилий обступали душу князя, терзали ее все больше и больше.

Правы были летописцы, не скрывая пороков великого князя, не затушевывая темных пятен в его языческом прошлом. Без них невозможно понять, как Владимир Святославич стал Владимиром Святым, что подтолкнуло его измениться до самых потаенных сердечных глубин. Владимир искал спасения потому, что знал, от чего спасается. И страх перед бездной, разверзавшейся за спиной, гнал его к верному исходу. Но горькая память – она осталась навсегда.

А между тем приходилось править страной, и править достойно. Иначе Владимир не умел. А еще требовалось доказывать дружине, что новый великий князь русский достоин своего титула и своих великих предков. Доказывать – успешными войнами.

Войн Владимир не любил и потому с охотой подчинял «окрестных» миром. Так, миром, без всякого упоминания о военных действиях, подчинились Киеву на первых порах волыняне, а возможно, и туровские дреговичи. Долгое время покорно великому князю было и чернигово-северское Левобережье с собственным княжением.

Правда, одна война преследовала Владимира с самого восшествия на престол – и до конца его дней. Наведенные Варяжко печенеги терзали своими набегами русское пограничье. Владимиру кое-как удалось завязать сношения с дружинником-мстителем. В конце концов, после сложных уговоров, Варяжко опомнился и скрепя сердце согласился принести «роту», клятву на верность новому князю. Однако для печенегов месть Варяжко за Ярополка была лишь первым поводом, открывшим дорогу на Русь. Они продолжали набеги и после его возвращения в Киев. Владимир вынужден был держать на рубежах значительные силы – гарнизоны в укрепленных «градах» и отдельные разъезды-«заставы», воспетые позже в былинах. Для этих целей он не только набирал воинов по племенам. Князю приходилось нанимать и новых варягов. Благо Ладога ими полнилась.