А перед тем как начать движение к последнему рубежу, командир группы, видимо, не столько желая наставить, сколько подбодрить, поманил Калинина к себе:

– Можно зажать ладонью нос-рот, – пояснял, а точнее, напоминал ему Ефимов, – и держать минуты две-три, пока человек (человек? Враг!!!) не потеряет сознания. Две-три минуты, и не придется оттирать кровь, не придется думать о том, что сам хладнокровно (о каком хладнокровии речь?), собственными руками… Но… – Короткая пауза. – А если он вырвется? Если его ладони найдут оружие? Если он сумеет поднять тревогу? Если… – Голос командира группы был тих, но тверд: – Рисковать мы не будем. У тебя хороший нож… Только не спеши! Все, как учили. Помнишь? – Скорее не вопрос, а утверждение. – Сможешь? – И опять вопрос без вопросительной интонации.

Сержант, не раздумывая, кивнул, а по спине пробежала холодная цепь мурашек. Отступать поздно.

…И вот теперь в темноте окружающей ночи, лежа на расстеленном на холодной земле коврике, Юрка вспоминал детство – детство городского мальчишки, не слишком избалованного веком компьютеризации. Во дворе, где он вырос, ко всеобщему удивлению, детей было много, и они еще играли в салки, в войнушку… В играх ему не раз приходилось подкрадываться и снимать «ничего не подозревающего» часового. В четыре движения: зажать рот, деревянным кинжалом по горлу, еще обязательно повернуть голову, «ломая» шейные позвонки, а потом бросить «труп» на землю и внезапным атакующим броском разгромить «главные силы противника». Часовой снят… легко, как в кино.

Детская войнушка… как давно это было, в другом мире. Тот мир остался далеко, дома.

Сейчас все было по-другому. Ему предстояло не в игре, не на занятиях и тренировках, а в жизни применить нож. Отличный кизлярский нож с широкой полосой кровостока, купленный им на местном рынке и еще ни разу не использованный даже для того, чтобы срезать ветку или заточить карандаш. А о таком кощунственном деле, как вскрыть им банку консервов, не могло быть даже и мыслей.

Холодное оружие Юрий любил с детства. Мечи, кинжалы, ножи притягивали его, словно магнит. Трофейный фашистский кортик, обычный кортик обычного пехотного офицера, подаренный тетей Верой в память об умершем дяде Андрее, висел на стене в его комнате как самое лучшее и дорогое украшение. Юрка даже нашел его описание. Оказалось, что это: «Немецкий офицерский армейский кортик образца 1935 года в ножнах и с темляком. Клинок стальной, прямой, двулезвийный, шестигранного сечения, никелированный. С эфесом, состоящим из рукояти с головкой и крестовины. Рукоять круглая, изготовленная из пластмассы желтого цвета (а не из слоновой кости, как хотелось думать Юрику), обвитая наискось двойным желобком слева направо. Головка рукояти конической формы, с ободками, украшена дубовыми листьями, навинчивается на хвостовик клинка. Крестовина металлическая, концы загнуты вниз и закруглены в виде завитков. Ножны металлические, цельные, поверхность покрыта мелкими точками «ложной зерни»… На гайках крепятся подвижные кольца для крепления ремней портупеи. Темляк состоит из закрытой серебряной кисточки на двух шнурах серебристого цвета».

Одно только слегка портило эту раритетную вещь – отпиленный фашистский герб, свастика. Но и без нее Юркиному богатству завидовали все окрестные мальчишки. Порой ему делались весьма заманчивые предложения – выменять или продать это оружие, но все попытки торга не увенчались успехом. А Юрик начал собирать собственную коллекцию. Постепенно к изделию немцев прибавился современный, но весьма интересный нож с широким изогнутым лезвием и рукояткой из лосиного рога с искусными вырезами под каждый палец руки, а следом и небольшой ржавый скифский меч, подаренный ему одним деревенским приятелем. Последним приобретением Юрия оказалась фехтовальная шпага, принесенная отцом, не слишком разделявшим пристрастия своего сына, но вместе с тем и не настаивавшим на прекращении подобного увлечения. И вот теперь он приобрел этот нож, заплатив цену, за которую можно было купить пяток ножей не многим хуже. Но ему понравился именно этот, и, представив, как он будет смотреться на стене его комнаты, Юрий тут же выложил деньги, не сделав даже попытки торговаться. Нож был действительно хорош. Юрик мог часами вертеть его в руках, отрабатывая удары, выпады, но осторожно, так, чтобы, не дай бог, не оставить царапину. И вот теперь… У каждой вещи есть свое предназначение. Один нож должен резать хлеб, другим удобнее всего строгать дерево, третьим… Да мало ли для какого дела был изготовлен мастером клинок? А этот нож предназначался для убийства. Не для боя, о чем говорила отсутствующая на нем гарда, а именно для убийства. Продуманного или неожиданного даже для самого владельца, но все же убийства. Юрик искренне надеялся, что ему будет уготована судьба вечно висеть на стене в качестве украшения, но, как говорится, человек предполагает… Сегодня этому ножу надлежало обагриться человеческой кровью.

… – Пора, – Ефимов тихонько тронул лежавшего с закрытыми глазами Калинина, и тот, молча поднявшись, привычно потянулся к стоявшему на земле оружию.

– Пусть лежит, – скорее почувствовал, чем услышал, Юрий и, поняв, что речь идет о пулемете, вздохнув, начал стягивать с себя тяжелую упряжь разгрузки. К этому моменту за спиной группника нарисовался фешер, уже полностью готовый к выполнению намеченного. – Держи «Вал», – старший прапорщик протянул Калинину оружие, взятое у рядового Прищепы.

Дождавшись, когда Калинин окончательно проснется и приготовится к выдвижению, группник тихонько ткнул его кулаком в плечо, пожалуй, чересчур суетливо пожал протянутую руку фешера и одними губами пожелал что-то напутственное, после чего получил такое же неслышимое «к черту» и, оставшись довольным, указал направление движения.

Они осторожно отделились от группы и начали уходить в темноту. Сержант, почти не знакомый ему подполковник Тарасов, следом прапорщик Ефимов, Прищепа, оба снайпера, оставившие свои громоздкие «СВД» и взявшие притороченные к рюкзакам бесшумники, а замыкал группу рядовой Вячин, только совсем недавно сменивший свой «АК» «пять сорок пять» на «АКСМ» с «ПБС». Первым шел Калинин – крепыш, мастер спорта – рукопашник. Ему надлежало сделать самое основное, возможно, самое главное сегодня и самое страшное в жизни.

Это был его далеко не первый боевой выход. Ему уже приходилось участвовать в бою. Он уже убивал. В этом не было ничего из ряда вон выходящего. Именно для этого и идут на войну – убивать врага. Он шел на войну, он готовился к этому; уже был среди тех, кому довелось стать привратником смерти… Но в этом мире среди открывавших ее двери он был далеко не первым. В этой жизни убивали многие, и у каждого это случалось по-разному: кто-то убивал, принимая политическое решение; кто-то, отдавая приказы; кто-то, тщательно выцеливая в оптику или выглядывая врага в прорезь прицела; а кто-то швыряя гранату…

Юрке же предстояло, как в старину, как варвару и одновременно разведчику-диверсанту… Пулемет проще – жмешь спусковой крючок и убиваешь вроде как бы и не ты, будто так и должно быть. А тут… Но он готовился. Вся его двухгодичная служба была лишь прелюдией к этому действу. Финал. Первая сцена последнего акта. Или как там на сцене? Жизнь – игра, игра – порождение жизни, кошки-мышки, большие политики – маленькие солдатики. Все продумано, все решено заранее, еще на занятиях в пункте временной дислокации, роль определена. Он сам выбирал ее. Отрабатывал в надежде, что именно ему доверят – и он сумеет, он справится. Он рукопашник, мастер спорта; кому, как не ему?