А как замечательно назывались в годы моего детства московские кинотеатры! «Чары» – на Остоженке, у Пречистых ворот. «Экран жизни» – у Каретного ряда. «Великий немой» – в конце Тверского бульвара, у Страстного, а еще был «Арс» на Тверской, где сейчас театр Станиславского. «Арс» – на Арбате. «Палас» – на углу Большой Бронной. И, уж конечно, «Ша нуар», что значит «Черный кот», с его черно-белой вертикалью по углу фасада, освещенной по вечерам. Этот «Ша нуар», казалось, перебегает всем дорогу, кто со Страстной площади шагает дальше на Тверскую, и люди охотно заходят туда, на второй этаж, чтобы прервать свой гибельный после такой верной приметы путь и провести час-полтора в обществе Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд.

О, эти прекрасные названия! Сколько в них было заложено веры в кинематограф! Сколько скрыто тайных надежд быть зачарованным этим волшебством. Идешь в «Экран жизни» – а там чья-то жизнь, неведомая, чуть убыстренная, странная. Идешь в «Чары», а там тебе вместе с билетом выдают бумажные очки, в одном глазу – зеленая слюда, в другом – красная, и на экран надо глядеть сквозь эти два цвета – получается и разноцветно и объемно. Вот ведь какая штука! Идешь в «Великий немой» – а там тупицы Пат и Паташон возятся, потеют, серьезно и молча, с пустыми глазами. Жаль, что не слышно, как они пыхтят там за полотном, хоть сам за них пыхти. А в «Ша нуар» – «Человек из ресторана» с Михаилом Чеховым, Климовым из Малого, молоденьким Жаровым и другими фантастическими артистами, лица которых можно очень хорошо разглядеть, раз они во весь экран, и наплакаться вволю под замечательную игру на рояле, под такую раздирающую душу музыку, которую в другом месте и услышать нельзя, только в кино, в темноте…

Ушли в небытие Вера Холодная и Мозжухин, появились новые красавицы и красавцы. Эмма Цесарская и Кторов, а еще до уморы смешной Игорь Ильинский – наш Чаплин, да и сам Чаплин, который тоже наш, хоть и не наш. Да Гарольд Ллойд, в роговых очках, лазающий по стене, как муха…

Чудеса! Магия! Чары!..

Все с уважением относились к кино, с почтением. Я очень хорошо помню, как дедушка одной моей подружки, Наны, очень серьезный старик, заходил к нам во двор, где мы играли, и солидно так заявлял:

– Я иду в кинематограф.

И голос был такой, что не чепухой какой-то он намерен сейчас заняться, а идет в КИНЕМАТОГРАФ. Как потом, через несколько лет, почтенные, серьезные люди стали ходить в планетарий – новинку того времени – и тоже важно говорили: «Я иду в ПЛАНЕТАРИЙ».

Вроде бы по очень важному делу… А чего, собственно, иронизировать? Ведь и вправду по важному. Там небесные звезды, а тут «звезды» кино – человеческие. Там неведомая небесная жизнь, а тут неведомая земная. Не увидишь и не узнаешь… И будешь жить не в курсе дела, дурак дураком и уши холодные!..

А еще было кино под названием «Колосс» – в Большом зале Консерватории, там бывали премьеры различных фильмов, своих и чужих, там раздевались, сдавали пальто в гардероб.

Премьера нашего первого звукового фильма «Путевка в жизнь» была, если не ошибаюсь, именно в «Колоссе». Во всяком случае, я впервые картину эту видел там вместе с моими родителями. Пока шли надписи и играла музыка, ничего нового я еще не ощущал, ведь бывали же картины, которым аккомпанировал оркестр. Именно в «Ша нуар» это и случалось. Но когда из тесной кучи гревшихся у асфальтового котла беспризорных раздался сдавленный голос, словно заговорил тугоухий: «Яблочка хоца!» – первая реплика Мустафы, атамана всех этих несчастных мальчишек, – я, помню, задрожал от волнения, я был потрясен: «“Великий немой” заговорил!» – как писали тогда во всех газетах. А когда они, звероподобные беспризорники, вдруг по-людски запели: «Позабыт-позаброшен, с молодых-юных лет, я остался сиротою, счастья-доли мне нет…» – в горле защекотало и захотелось плакать…

Поразительная вещь – память! Я сейчас пишу все это, и на мой внутренний экран проецируется изображение былого такой четкости, что просто диву даешься… Ясно вижу, как мы, родители и я, возвращаемся домой молча, подавленные впечатлением, еще никогда не переживаемым, и по дороге меня не надо было, как обычно, одергивать. Как отец мой, только мы поднялись к себе, схватил свою мандолину и начал тихо подбирать, а потом заиграл во всю мощь «Позабыт-позаброшен…» и как мама сказала: «Перестань, Леля, нет никаких сил!»

«Вот он каков, оказывается, новый эффект присутствия!» – думаю я теперь. Если сравнивать по этому признаку кинематограф с другими искусствами, то ни одно из них, разве что музыка, не выдерживает подобного сопоставления. Хорошие звуковые картины, как правило, отбирают у зрителей все их душевные силы, до дна, до предела. Эстетская условность немого кино с его «балетом» под тапера стала уходить в небытие, унося с собой и пленительные облики теперь уже поверженных кумиров. Поначалу мало кто заметил, что произошло нечто существенно большее, нежели простая замена немого кино на звуковое. Произошел качественный скачок. Родилось новое искусство, впечатляющей силы которого и значения для человечества еще никто толком не понимал. Появился новый фетиш, оракул, властитель дум, хотя на первых порах и с заемной у немого кино эстетикой.

Новое массовое искусство набирало силу, как богатырь, не по дням, а по часам, оно вызывало к себе особое отношение, ибо выступало в неведомом прежде ранге «подлинной жизни». У людей появилась новая страсть – КИНО. И возникало ни с чем не сравнимое жадное слияние зрителя с экраном – главная, на мой взгляд, особенность звукового, а потом и цветного кинематографа – доверительный разговор изображения со зрителем о самом главном. Но об этом речь впереди.

Впрочем, этому новому искусству изначально была присуща какая-то тайна. Вдруг увеличенный фотографический снимок начинал двигаться… Люди, изображенные на нем, начинали моргать, открывать рты, улыбаться… Поезд, снятый издалека, вдруг на всех парах приближался, да так стремительно, что публика, впервые пришедшая на модный аттракцион, до смерти перепугавшись, как гласит легенда, с воплями разбегалась, спасаясь от этого взбесившегося паровоза… Обладал ли когда-либо такой впечатляющей силой хоть один вид изобразительной продукции людей? Впечатляло ли когда-либо кого-нибудь зрелище того, чего на самом деле нет? Кроме фантазии да снов… Поэтому-то, вероятно, киностудии и были названы в те давние годы «фабриками грез». Но фантазии и сны не материальны, они как прилетают, так и улетают, часто не оставляя по себе никакой памяти. Они – не итог профессиональной деятельности других людей. Они, как говорил тот же Чичиков про мертвые души, «так, фу-фу!..» Их нельзя ни повторить, ни показать другим. А киноленты можно. Поэтому они не грезы, а искусство. Во всяком случае, больше, чем наполовину, ибо другая их половина – химия, оптика, механика, всевозможные процессы, не имеющие отношения к тому, что называется процессом жизни человеческого духа. И занимаются ими вовсе не художники, а инженеры. Первая же половина отдана художникам. Художникам слова, художникам кисти, художникам, как говорил один очень хороший оператор, «светописи», а теперь уж и «цветописи», художникам-артистам и тем, самым главным, основополагающим художникам – режиссерам, для которых все прочие художественные профессии, участвующие в создании кинофильмов, суть составляющие компоненты, разноцветные нити, из которых и будет ими сплетена сеть для улавливания человеческих душ.