– Мадам, мадам, умоляю вас, проснитесь, но только не кричите!

Аньес выпрямилась и села. Клеман пристально смотрел на нее, просунув голову между занавесями балдахина. Аньес вздохнула с облегчением, но ее спокойствие оказалось недолгим. Она прошептала в ответ:

– Что ты делаешь в моих покоях? Который сейчас час?

– После заутрени, но еще до рассвета.

Аньес вновь повторила:

– Что ты делаешь у меня?

– Я ждал, пока Мабиль и другие слуги заснут. Пока вы ужинали с братом Бернаром, она ходила в часовню, чтобы тайно посмотреть книгу записей.

Полностью проснувшаяся после этих слов Аньес сделала вывод:

– Это нас убеждает в одном: она умеет читать.

– Достаточно, чтобы строить козни.

– Что ты об этом думаешь? Нетрудно догадаться, что она искала запись о твоем происхождении или упоминание о смерти Сивиллы.

– Я в этом убежден.

– Какой она может сделать вывод, прочитав эти строки? – вслух размышляла Аньес.

– Я проник в часовню после нее, чтобы перечитать их, чтобы представить себе, куда ее может завести подлость. Там есть только мое имя, имен же моих крестных родителей нет. Что касается Сивиллы, мадам, хочу вам напомнить, что ее смерть нигде не подтверждена. Она была еретичкой и отвергала таинства нашей святой Церкви.

– Тише… Замолчи, никогда не произноси этого слова. Все это закончилось. Жизель – твоя крестная мать, что же касается твоего крестного отца, мы не могли рисковать… Единственным человеком, который мог нас хоть как-то защитить, был мой прежний каноник, но он уже находился при смерти и вскоре покинул нас. К тому же нам не следовало ему признаваться… Это было невозможно. Вот почему Жизель и я решили никого не записывать. Одна фамилия могла причинить нам неприятности. В самом худшем случае, если бы было приказано произвести ревизию книги, мы могли бы сказать, что речь идет об ошибке ослабевшей руки и помрачившегося ввиду близкой смерти ума.

– Значит, мое крещение не… Поскольку меня не крестили, не правда ли? – спросил Клеман дрожащим, едва слышным голосом.

Аньес посмотрела своими серо-голубыми глазами в глаза ребенка и жестом велела ему сесть рядом с ней.

– Клеман, единственный суд, перед которым мы должны предстать, – это суд Божий. Люди, какими бы они ни были, являются всего лишь его трудолюбивыми переводчиками. Какой безумец, распираемый гордыней, может утверждать, будто он познал все желания, все планы, всю сущность нашего Господа? Они недоступны нам. Мы можем лишь смутно догадываться о них.

Слова, которые она произносила, словно парализовали ее. Они пришли ей на ум с единственной целью: успокоить мальчика. И все же никогда прежде слова, которые она так тщательно подбирала, описывая его шаги на пути к Богу, не казались ей столь искренними. Совершала ли она серьезную ошибку? Было ли это богохульством?

– Вы действительно так думаете, мадам?

Аньес, не колеблясь ни секунды, ответила:

– Эта мысль поразила меня саму, но, по правде говоря, я думаю именно так. Клеман, твое крещение привело тебя к Богу. Этому помогли две женщины – Жизель и я, и действовали мы с открытыми сердцами.

Мальчик, вздыхая, прижался к Аньес. Через несколько минут он спросил:

– Что мы будем делать с этой предательницей, мадам?

– Как она собирается сообщить новость моему брату, вдохновителю этих гнусных ухищрений? Ларне находится далеко от нас. Путь пешком займет у нее два дня. Не пользуется ли Эд услугами других приспешников, которым поручил передавать ему послания?

– В этом я сильно сомневаюсь мадам, Эд – глупец, но все же не до такой степени, чтобы не понимать: чем больше у него сообщников, тем больше шансов, что о его тайне узнают.

– Ты прав. Но как она его известит? Ведь он, слава богу, очень редко приезжает в Суарси.

– Я узнаю об этом, обещаю вам. А теперь отдыхайте, мадам, а я пойду в свою берлогу.

На чердаке мануария Клеман устроил себе нечто вроде спальни. Он выбрал место с большой осмотрительностью. Лестница с врезанными ступеньками, которую он сделал слишком шаткой для того, чтобы кто-нибудь из взрослых решился подняться по ней, позволяла ему проникать на чердак из конца коридора, соединявшего прихожую со спальней его госпожи. Таким образом, он мог видеть любого, кто подходил к спальне. У его берлоги было еще одно ценное преимущество. Через небольшую отдушину, служившую для проветривания чердака, он мог незаметно для челядин-цев подниматься и спускаться по лестнице, сплетенной из бычьих кишок.

Высокий смуглый ангел. Брат Никола Флорен резко остановился. Тонзура не обезобразила молодого человека, напротив. Она продлевала его бледный высокий лоб, придавая ему вид спесивой химеры.

Справа стоял брат Бартоломео. Опустив голову, он смотрел на свои руки, скрещенные на груди.

Никола прошептал каким-то странным, нежным, но одновременно суровым тоном:

– Я теряюсь в догадках. Почему меня отправляют на север, хотя я хорошо служил на юге, после последнего августовского мятежа, который залил кровью наш славный город? Я помог расстроить сатанинские планы этого развращенного францисканца… Да будет проклят Бернар Делисье[44]… Никогда еще фамилия так не соответствовала человеку, который ее носит. Нет, решительно, я не понимаю, если только речь не идет о награде, но внутренний голос подсказывает мне другое.

Длинная рука Никола приподняла по-прежнему опущенный вниз подбородок жертвы.

– Что ты об этом думаешь, мой милый брат? – продолжал настаивать он, погрузив свой темный бархатный взгляд в глаза Бартоломео.

У молодого монаха пересохло во рту. Ночи напролет он молил Бога, чтобы произошло чудо, которое избавило бы его от мучителя, а теперь боялся последствий. Напрасно он внушал себе, до одурения повторяя, что ему нечего бояться, что приказ о переводе был подписан камерленго Бенедетти, что его имя и тем более подлинная причина перевода нигде не упоминались, – ничто не могло вернуть ему спокойствия. Никола, его ненасытная жажда власти, его потребность заставлять других страдать – все, что было присуще этому слишком красивому, слишком утонченному существу, внушало Бартоломео ужас.

Наивному доминиканцу понадобилось совсем мало времени, чтобы понять: его компаньоном по дортуару двигала вовсе не вера. Во все времена принадлежность к ордену давала в руки честолюбивых отпрысков низкого происхождения эффективное оружие.

Из расчетливых признаний Никола Бартоломео узнал, что отцом того был светский иллюминатор сьера Шарля д'Эвре, графа д'Этампа. Ребенок, хотя и не проявлявший особого интереса к краскам и буквам, но наделенный живым воображением, приобрел солидные знания, в чем помогла великолепная библиотека графа. Его нежила, холила, лелеяла стареющая мать, которую эта единственная поздняя беременность вознаградила за долгие годы сомнений в возможности иметь детей. Помимо унижения бедная женщина испытывала страх, поскольку она занималась ремеслом повивальной бабки[45]и пользовала лишь дам, входивших в свиту мадам Марии Испанской, дочери Фердинанда II и супруги графа.