— Какой понос, дорогой?! — обиделся Илюша. — Тогда бы я целый день не слезал с горшка, честное слово. Как собаку зовут?

— Точка, — буркнул Нюма.

— Дочка? — засмеялся Илюша. — У такого папаши, такая дочка!

«Ну что ты, Нюмка, опять начинаешь? Это у меня от манной каши будет понос. — Точка два раза тявкнула. — Давай свой хаши, тюрок! Не медли!»

Едва Илюша вынес из подсобки миску с хаши, как у Точки закружилась голова от предвкушения. Такого густого и вкусного запаха она никогда не знала. А когда миска оказалась перед ее носом, счастливее собаки в мире не было. Негромко урча и поглядывая искоса с презрением на Нюму, Точка черным носиком елозила по миске. Замечательное хаши уменьшалось с такой скоростью, что ей почудилось, нет ли дырки на днище миски? И, ступив лапой на край, она опрокинула миску вверх дном, вывалив на землю остатки хаши. Что явно не понравилось хозяину чайной…

— Вай-мэ! Такая маленькая собачка и такая большая неряха! — завопил он. — Ит гызы (что означало по-азербайджански «собачья дочь»).

На брань Точка не обиделась. А чья она дочь? Не жирафа же! Хотя свою мать Джильду она не помнила. А вот относительно неряхи, это неправда. Можете спросить у Нюмы…

Нюма же в эту минуту был занят менялой Сеидом. Он наблюдал, как Сеид разглядывает на свет физиономию великого американского ученого на стодолларовой купюре. Словно любуется его длинными женскими локонами…

Просмотрев первую купюру, он придирчиво принялся за вторую сотенную.

А Нюма всматривался в острое лицо менялы. В его узкий смуглый лоб, в его небритые сизые щеки, черные брови, обильно проросшие даже на переносице, выпяченный ковшиком подбородок…

— Скока? — спросил меняла.

— Триста, — ответил Нюма.

— Давайте третью, — попросил меняла, откладывая вторую купюру.

Очередную купюру меняла рассматривать не стал и спрятал доллары в боковой карман пиджака.

— Я вам должен девять тысяч девятьсот рублей. По тридцать три рубля за штуку, — проговорил меняла после непродолжительного шевеления узкими губами.

Он полез во внутренний карман полушубка, достал обандероленную пачку денег, сорвал маркировку, вытянул сотенную бумажку и протянул пачку Нюме.

— Пожалуйста. Ваши деньги!

— Это разве деньги? — вмешался Илюша. — Деньги, уважаемый Сеид, вы положили в пиджак. А это просто… талоны, раскрашенные картинки. Какие это деньги?!

— Что делать? — усмехнулся Сеид. — Все мы раскрашенные картинки, играющие в человеков.

Нюма пожал плечами. Эти люди ему были непонятны. Так же непонятны, как и его сосед. Но к Самвелу он привык, он многое понимал в его судьбе, многому сочувствовал. А эти… Скажешь что-нибудь не то, неприятностей не оберешься, люди они горячие, кавказские. Пожилому еврею лучше не влезать в их разборки, что-то советовать, о чем-то судить. Хотя так уж повелось, что евреи всюду суют свой еврейский нос, нередко за это больно получая… И все-таки, этот меняла по имени Сеид его чем-то тронул. В нем таилась печаль, и в то же время пружина гнева, что, распрямившись, перешагнет через печаль, несмотря ни на что. Тогда мало не покажется…

Нюма подобрал с пола поводок, брошенный в экстазе обмена денег. Точка на прощанье с надеждой посмотрела на Илюшу — нет ли еще какой-нибудь вкуснятины? Но выражение лица чайханщика не обещало ничего хорошего…

«Ну так перевернула его миску. Чего не сделаешь с голодухи! Я ведь все потом вылизала, — думала Точка, спеша за Нюмой. — Нельзя быть таким обидчивым. Подумаешь, миску ему перевернула…»

Так, размышляя каждый о своем, Нюма и Точка добрались до Бармалеевой улицы. Под сводчатой аркой дома собралось несколько человек. Они расположились кругом, в центре которого стояла дворник Галина. Сложив на груди руки, Галина слушала нарекания председателя жилконторы Маргариты Витальевны. О том, что двор стал совершенно запущен: мусор не убирается, снежная хлябь вровень с крыльцом подъезда, в подвале хозяйничают бомжи, вот-вот устроят пожар со своей электроплиткой…

— Третий раз их выгоняю, вешаю замок, срывают, — вставил участковый Митрофанов.

— А все нет догляда дворника, — кивнула Маргарита Витальевна.

— У меня вчера ботинок сполз в грязь у самого подъезда! — объявил жилец со второго этажа. — Пока елозил, спасал — простудился…

— Так сиди дома, лечись! — в укор ему вставила соседка по квартире. — Нет, явился жаловаться. Простуженный!

— Спокойнее, граждане! Не вносите сюда личные отношения, — осадила Маргарита Витальевна. — Идет разговор о состоянии вашего двора. Кругом грязь, собачье дерьмо, а вы…

— Собачитесь, — подсказал участковый Митрофанов.

— Вот именно, — согласилась Маргарита Витальевна. — И, потом, ты, Галя, стала филонить, редко появляться. Хорошо, сейчас я тебя тормознула. Подхалтуриваешь где-то, так и скажи…

Тут с лица дворника сползла загадочная улыбка Моны Лизы.

— А ну вас всех в жопу! — сказала она спокойно. — Я, блин, вторую неделю жду суку-мусорщика с его машиной! А вам говорить, Маргарита Витальевна, все одно, что в лужу пернуть! Никакого толку!

— Галя, Галя! — участковый Митрофанов покачал головой.

— А ты, старые яйца, приткнись со своим замком! — набирала голос дворник. — Платят тебе бомжатники бутылкой.

— Да ты… — Митрофанов порозовел с лица.

— Думаешь, я не знаю?! — Галина порушила знаменитую наполеоновскую позу и вскинула руки. — Что касается собачьего говна, известно откуда. В доме одна собака…

— Совесть имей, Галя! — возмутился Нюма. — Тебе ли говорить? Будто ты нас не знаешь?! Если что Точка и сотворит, так я тут же…

«Не унижайся, Нюмка, не оправдывайся! Мстит она нам за ту тетку у антикварного магазина, — тявкнула Точка. — Ревнует тебя, а ты и поддался! Пошли домой, Самвелка заждался».

Хотел Нюма, как говорится, «вставить пилюлю» — рассказать, где подхалтуривает дворник, да умолчал. Разве проживешь на те гроши, что она получает от Маргариты Витальевны. А то, что Галина и впрямь его приревновала к Жене Роговицыной, Нюме и в голову не пришло…

Весна ворвалась неожиданно, как горячая вода в ржавые трубы дома на Бармалеевой улице. И так же, как горячая вода, вновь пропала через три дня, чтобы уступить привычной, промозглой погоде конца марта. Весна-то все же наступит, а вот в появление горячей воды никто не верил…

Самвел с раздражением захлопнул форточку и выругался по-армянски.

— Клокэт ку…м! — что по-русски бы прозвучало совершенно неприлично. — Уеду в Ереван, клянусь мами! Разве это климат?! Почему царь Петр пробивал здесь окно в Европу? К шведам. Не мог он пробивать окно в Азию? К туркам… И у нас, армян, проблем не было бы из-за этих турок.