— Девочки, — усмехнулся Нюма. — Помнится, еще в Одессе… Мне было лет пять. Мама укладывала меня спать с бабушкой. Я был ужасно недоволен. И на вопрос мамы: почему, ведь это твоя бабушка? — отвечал: потому, что она девочка.

Женя засмеялась, отмахиваясь рукой, свободной от сумки. Точно отгоняла настырного комара. Меховая шапка сползла на затылок, высвободив короткие золотистые волосы, тронутые блеклыми прядями седины.

— Да. Мне девочки позвонили. Наши, институтские. Из тех, кто еще жив. — Женя успокоила смех. — Я была тогда в командировке.

Дверь антикварного магазина приоткрылась, и в проеме возникло лицо дворника Галины. Порыскав взглядом, Галина высунула руку с каким-то чумным половиком. Приподняла его и, силой встряхнула, разгоняя облако пыли…

— Это еще что?! — возмутилась Женя. — Впервые вижу. Чтобы в Ленинграде… Точно в Ереване, где я была в командировке. Там запросто могли выплеснуть из окна грязное ведро…

«Она Нюмку ревнует, дура!» — догадливо пролаяла Точка, оборотив мордашку к двери магазина.

— Ладно, Наум, не пропадай. Сколько там нам осталось, — Женя сдвинула шапку на лоб, упрятав лицо в оклад из ушек серого заячьего меха. — Звони, Наум. Буду рада… Если надо заштопать брюки, тем более звони.

Женя повернулась к Нюме утлой спиной, обтянутой потертой дубленкой, с сальными пятнами на поясе.

— Но у меня нет твоего телефона, — проговорил Нюма.

Женя задержалась, полезла в сумку, нашла волглый серый прямоугольник.

— Вот. Остатки прежней важности. Кандидат технических наук, бывший главный специалист «Союзспецавтоприбора» Евгения Фоминична Роговицына… Звони. И не откладывай. Говорят, с первого июня вместо «двушки» будем бросать в автомат пятнадцать копеек…

Она протянула визитку Нюме, наклонилась к Точке, желая потеребить ее за ушами. Известно: собачки обычно тащатся от такой ласки… Точка присела на задние лапы, повернула голову и зарычала, ощерив игольчатые мелкие зубы…

Женя боязливо отдернула руку.

— Ты что?! — изумился Нюма. — Как тебе не стыдно? Никогда такого еще не видел.

— Ревнует, Наум, — серьезно проговорила Женя. — Все как прежде. Тебя всегда ревновали женщины…

Женя выпрямилась и отошла быстрой, молодой походкой, отмахивая в сторону свободную руку…

Точка с укором посмотрела на Нюму. «Что, старый блядун, может, направимся, наконец, на Сытный рынок?! — говорил ее взгляд. — Интересно, что бы волосатик сказал о твоих проделках! И об этой тетке! Особенно после того, как она сказала, что в Ереване выливают помойное ведро прямо на улицу. Думаю, Самвелке это не очень бы понравилось… Да не стой, как каменный! Пошли давай!»

— Пошли, Точка, — ответил Нюма на взгляд собачки и поправил рюкзак.

Предвкушая чудные запахи, а может, и более что-то вещественное, Точка бодро бежала перед Нюмой. Тонкий белый хвостик, трогательно беззащитный, торчал подобно свечке за три копейки. Казалось, не Нюма держит собачку на поводке, а, наоборот, Точка ведет угрюмого Нюму. Временами она придерживала бег, останавливалась и оборачивалась назад. «Извини, дед! — говорил ее взгляд, — возможно, тетка и неплохая… Даже не знаю, с чего это я на нее взъелась. Может, на мгновение почувствовала себя человеком, не знаю».

— Беги, Точка, беги, — Нюма встряхивал поводок.

И Точка вновь устремлялась навстречу чудным запахам.

У поворота на рынок она остановилась и осторожно заглянула за угол. Единственная сила, которая могла остановить ее бег к рынку, был трамвай. Она боялась это грохочущее красное чудище… Трамвай ей напоминал вытянутый мусорный контейнер во дворе детского сада, где прошло ее младенчество. Особенно, когда он, зараза, был набит пассажирами. А грохот был такой же, с каким контейнер уволакивали на пересмену…

На этот раз улица ничем не грозила.

К концу дня Сытный рынок выглядел уныло и нище. Он и в середине дня был не особенно богат, скажем, как Кузнечный в центре города или Некрасовский. Те даже в начале безрадостного девяностого ухитрялись сохранить столичный вид. Правда, цены были «мама не горюй!» А на Сытном и цены были пониже, и ассортимент пожиже. В основном, картошка и сало. Молочные продукты — творог, сметана, сыр — из Эстонии. Ну и соленья, что повытаскивали из закромов сельские люди, бежавшие от голодухи из области. В надежде пережить эти безумные дни драчки за власть…

Вместе с тем на Сытном уже пригрелись непуганые валютные менялы. Эти спутники денежных комбинаторов, чья деловая энергия питала расплодившиеся коммерческие структуры, пышно расцветшие в последующие годы…

Один из таких менял — Сеид Курбан-оглы Касумов — расположился в бывшем ларьке «Союзпечать», под крышей Сытного рынка, рядом с самообъявленной чайной, которой ведал его единоверец Илюша Гулиев. Собственно говоря, он был по паспорту Ильяс Музафар-оглы Гулиев, но живя в Ленинграде пять лет и будучи женат на русской, стал Илюшей. Однако, в отличие от пожилого Сеида, приехавшего в Северную столицу из Армении, тридцатилетний Илюша был коренным азербайджанцем, из Кировабада… В ведении Илюши значились еще две чайные — несколько слабоногих дачных столиков под клеенками и две-три алюминиевые табуретки рядом. Чайные размещались и на других рынках, но эта, на Сытном, считалась главной. Особых проблем с начальством у Илюши не возникало — платил ежемесячно директору рынка, районному начальнику милиции, да раз в месяц еще кое-кому из крепких ребят за «крышевание». И жил без волнений. Единственная проблема — это сахар. Его отпускали учреждениям по разнарядкам, а физическим лицам ограниченно и только по визиткам от ЖЭКа, после предъявления паспорта. Илюша выкручивался. К чайному стакану «армуди», что напоминал формой грушу, теперь придавался кусочек рафинада, завернутого в голубую бумажку с изображением поезда. А еще полгода назад к одному стакану чая добавлялось два кусочка рафинада. Так что времена становились все труднее…

Именно об этом Илюша рассказывал сейчас Сеиду. Они сидели за столиком и пили чай. Илюша не позволял себе сидеть с клиентами, но Сеид был не какой-то «кянчи», деревенский житель из крикливых торгашей рынка, а человек, наверняка уважаемый в прошлой жизни, Илюша это чувствовал. Хотя Сеид не отличался откровенностью.

— Тогда как было, — говорил Илюша по-азербайджански, — я приходил к завмагу, давал деньги, брал двадцать-тридцать кило сахару и уходил. А теперь? Я даже ездил в Баку за сахаром. Там тоже не просто, и все же… Я даже кусковой сахар доставал…

— Да. С кусковым сахаром у чая даже вкус другой, — соглашался Сеид. — Я часто приезжал в Баку, в командировку. Приходил на морской бульвар пить чай. С кусковым сахаром, щипчиками расколотым на мелкие кусочки…

— Да, на бульваре была замечательная чайная. У парашютной вышки… Люди пили по десять-пятнадцать армуди. Были такие, кто и больше, — ностальгически подхватил Илюша. — А что, в Ереване не было чайных?

— Как не было?! Еще какие были чайные! И между прочим, во многих из них работали азербайджанцы.