В 1807 году Наполеон созвал синедрион еврейских авторитетов и раввинов для обсуждения путей ассимиляции евреев, чтобы они более полно участвовали в жизни империи. Одним из них, разумеется, был Исаак, выступивший также в качестве одного из секретарей собрания. Синедрион мало чего достиг, но список участников составил нечто вроде еврейского Готского альманаха[36] – избранников самого Наполеона. И место Исаака было одной из причин его известности.

После войны Исаак д’Авигдор стал прусским консулом в Ницце и агентом Ротшильда. У него несколько раз возникали трения с властями из-за прав евреев, и его собственное положение, несмотря на все богатство и влияние, было далеко не прочным. В 1822 году по распоряжению правительства все евреи должны были вернуться в гетто в течение пяти лет. Исаак просто не подчинился приказу, но другие евреи были не в той ситуации, чтобы упорствовать. Мозес Монтефиоре, побывав в Ницце в 1838 году, пришел в ужас от того, в каком отсталом состоянии находится местная община. Евреям, как он узнал, не разрешалось поступать в школы и проходить профессиональное обучение. Им не помогали улучшить плохие условия жизни и не давали возможности выбраться из них самостоятельно. Даже д’Авигдоров едва терпели. Когда принц Савойский приехал с королевским визитом в Ниццу, Исаак возглавил делегацию видных еврейских лиц, чтобы встретить его от лица своей общины, но их даже не пожелали видеть. Вместо этого им милостиво разрешили воздвигнуть обелиск в ознаменование визита.

В конце концов эмансипация евреев Ниццы состоялась в 1848 году, а на следующий год Исаак скончался. У него было восемь детей, один из которых умер в младенчестве, а два старших сына женились на девушках из Голдсмидов. Анри, как мы знаем, женился на дочери Исаака Лиона, а Жюль – старший – на дочери Аарона Ашера.

Исаак д’Авигдор, несмотря на глубокую религиозность, по-видимому, не старался вырастить детей в иудейской вере. Может быть, под влиянием его жены Габриэллы Раба, дочери богатого сефардского коммерсанта из Бордо? Габриэлла была расточительной, много себе позволявшей светской львицей. У светских львиц редко хватает терпения педантично соблюдать религиозные нормы. Или он хотел избавить детей от пережитых им самим унижений?

Граф Соломон Анри д’Авигдор (титул происходит от мелкого графства, уже исчезнувшего с лица земли) был весьма занимательным субъектом, очаровательным, остроумным гедонистом, членом золотого англо-французского кружка, куда входил граф д’Орсэ[37]. Сейчас бы его назвали плейбоем. Это был наполовину франт эпохи Регентства, наполовину провинциальный гранд и на первый взгляд казался неподходящим женихом для дочери Голдсмида, воспитанной в высоких викторианских принципах служения и долга и в догматах иудейской веры.

Они поженились в 1840 году и какое-то время прожили в Лондоне, но Анри скоро надоело быть банкиром. Он предпочитал жить по-барски, на широкую ногу и вместе со своей молодой семьей переехал из Лондона в приятной близости Сент-Джонс-Лоджа в Шато-де-Бюр во Франции. Это была Франция Наполеона III и Второй империи, весьма подходящее место для аристократов типа графа Анри, которым не сидится на месте, и со временем он сделался герцогом.

Это была не та жизнь, с которой Рейчел было легко свыкнуться, и даже в лучшие времена она ее слишком утомляла. Ее отец впал в старческое слабоумие, а у нее дома назревал кризис. В июне 1858 года она выложила все это в длинном, выстраданном письме к брату Фрэнсису. Вскоре за ним последовали и другие письма, отчаянные и сумбурные.

«Мне крайне жаль сейчас, когда тебя одолевают заботы из-за нашего дорогого отца в его нынешнем плачевном состоянии, навязывать тебе свои личные беды; но, увы, вскоре они уже выйдут за рамки личных дел, и потому, дорогой мой Фрэнк, я обращаюсь к тебе за советом, за твоим самым искренним суждением, ибо уверена, что на всей земле у меня нет более верного и прямодушного друга, чем ты».

Рейчел растили в атмосфере религиозного еврейского дома, и она была глубоко проникнута, по ее собственным словам, «простыми и прекрасными принципами иудейской веры». С Анри дело обстояло совсем не так, и почти все, перед чем она преклонялась, вызывало у него насмешку. Она знала о его взглядах уже на момент свадьбы, но настояла на том, чтобы он пообещал не вмешиваться в религиозное воспитание их будущих детей. Это слово он поначалу держал, а вот к остальным брачным обязательствам относился не так строго. В 1855 году супруги начали отдаляться друг от друга; к 1856 году они уже не жили под одной крышей. Она оставалась в Шато-де-Бюр, куда он время от времени наезжал повидать детей, но всегда покидал дом еще до того, как часы пробьют девять, даже в самое ненастье и по самым раскисшим дорогам.

«Я не раз упрекала его в связях на стороне, – писала она своему брату, – что он, разумеется, всегда с возмущением отрицал и объяснял наше расставание тем, что все свое время полностью посвящает делам».

Позднее ей стало известно, что у него за дела. Он жил с бывшей актрисой по имени миссис Фитцджеймс, и в 1856 году она родила ему ребенка – тот, правда, умер во младенчестве. В 1858 году она забеременела снова. Его связь, хотя и была болезненным унижением для Рейчел, все же не выходила за рамки того, что она была в силах вытерпеть. Причина же ее истинных терзаний заключалась в другом. Ее муж перешел в католическую церковь и намеревался окрестить их детей, а дочь Изабеллу отправить в монастырь.

«…Нужно ли говорить, что с тех пор, как он заявил мне об этом, я не сомкнула глаз и не имела ни минуты покоя, я жила как бы в окружении врагов, которые в любой миг могут отнять у меня детей».

Она мучительно боялась того, что в римско-католической стране нет такого закона, который бы ему помешал.

«Дражайший мой Фрэнк, я обращаюсь к тебе с мольбой, я заклинаю тебя разобраться в этом деле как можно тщательней и защитить внуков нашего отца от столь ужасной участи, одна мысль о которой разбивает мне сердце и заставляет меня вновь и вновь благодарить Господа Бога за то, что он по милости своей лишил нашего отца рассудка и в последние его дни оберег его от знания об столь постыдном вероотступничестве».

И пока все это длилось, ей все так же приходилось принимать у себя гостей и улыбаться всем окружающим.

«Можешь представить себе, чего мне стоило заставить себя говорить с Мэри Мокаттой, которая теперь гостит у меня, и я пишу это в 5 утра, чтобы не дать ей понять, какие горести одолевают меня».

У д’Авигдоров было четверо детей. Элиму, старшему, ничего не угрожало. Ему уже было семнадцать, и он учился в Англии. Изабелла, на год младше, была, по словам ее матери, «тверда в Моисеевой вере» и, может быть, из-за этого часто вынуждена была терпеть насмешки и грубости от своего отца. Как-то раз он купил ей медальон с фигуркой святого и велел носить его. Мать вынула оттуда фигурку, а отец вернул на место. Последовала битва характеров: