Его речи в палате не отличались блеском, но звучали искренно и в основном касались гуманитарных, а не политических вопросов, сельских районов, жилья для рабочего класса, народного образования, религиозных свобод. «Происходя из народа и религиозной общины, которые в течение веков подвергались притеснениям, – сказал он перед избирателями Рединга, – я всей душой и разумом предан делу такого неоценимого блага, как свобода вероисповедания». В 1863 году он выступал против гонений на протестантов в Испании.

Он приобрел большое поместье в Рендком-парке возле Сайренсестера и обеспечил своих деревенских арендаторов всеми усовершенствованиями санитарного состояния и жилищных условий, которых добивался для рабочего класса в целом. Он был образцовым землевладельцем, и Рендком стал образцовой деревней. Его жизнь во многом была примером веры в действие, но сам он не был ни счастливым, ни довольным человеком. Он женился на двоюродной сестре Луизе Ашер в 1839 году и не имел детей в браке. Он часто погружался в депрессию, и с возрастом ее приступы становились все сильнее. 3 мая 1878 года на вокзале Ватерлоо он хотел зайти в подходящий поезд, но не удержал равновесия и упал, и поезд протащил его несколько ярдов вдоль платформы. От полученных травм он скончался.

Преподобный Д.У. Маркс, его близкий друг, не преувеличил, написав в некрологе: «Что особенно отличало его в наш век безразличия к вере… так это его горячая любовь к иудаизму и преданность его принципам. Возглавляя и ведя за собой прогрессистов, он хотел, чтобы в каждом своем шаге они неуклонно руководствовались религиозным убеждением, дабы евреи смогли явно – нет, совершенно очевидно для всего мира – показать, что строгий приверженец Моисеева Закона и преданный патриот и гражданин, способный послужить своей стране на любом высоком положении и на любом доверенном посту, не только могут сочетаться, но и действительно сочетаются в личности одного человека».

Сэр Фрэнсис был глубоко религиозным иудеем. Во время адвокатской практики он старался устроить свои дела таким образом, чтобы слушания не приходились на Шаббат или праздники, и, хотя его любимым времяпрепровождением была верховая езда, он никогда не садился на лошадь по субботам. В то же время он был самым английским из английских джентльменов, истинным, возможно даже слишком, Роджером де Коверли[35], и его потребность в основании новой синагоги объяснялась, быть может, не столько вниманием к богослужебным деталям, сколько желанием иметь английскую синагогу – национальную синагогу, а не английский филиал международного братства.

Ниточку к пониманию его взглядов можно найти в некрологе Маркса и в том, что он говорит не «иудей», а «еврей» и ссылается не на иудаизм, а на Моисея. Иудеи и иудаизм – это чужаки, изгнанники без корней; а евреи и Моисеев закон – свои, английские.

Это не означало, что сэр Фрэнсис отрекся от евреев. Напротив, если сэр Мозес был главным послом еврейского народа, то сэр Фрэнсис был их заступником в парламенте и часто со всей силой убеждения выступал от их лица. Как от приверженца Гладстона, от него можно было бы ожидать пророссийских настроений или хотя бы антитурецких, но он, напротив, занимал протурецкую позицию, вероятно из-за гонений на евреев в Румынии и в российской черте оседлости. Нет никаких сомнений в его преданности еврейскому народу и чувстве долга, но даже его религия была весьма английского сорта. Он, как и многие его единомышленники-прогрессисты, хотели иметь такое место богослужения, которое бы ни на единый день не отделяло их от духа Англии. Именно таким местом и стала Западнолондонская синагога. Бевис-Маркс, Большая синагога, Хамбро, Новая и другие ортодоксальные синагоги были частью Иудеи в изгнании; Западнолондонская была частью Англии.

В этом он отличался от своего родственника сэра Мозеса Монтефиоре, который разводил английское и еврейское по разным сторонам, как мирское и духовное, и верил, что добился успеха в первом, так как опирался на второе. Для него Шаббат, особенно в его рамсгитском поместье, в собственной синагоге, среди ученых томов и ученых людей, был днем вне времени, когда на миг наступало Царствие Небесное. Сэр Фрэнсис, с другой стороны, стремился к синтезу двух миров и в какой-то степени преуспел.

И в этом он, пожалуй, несколько опередил свое время. Коэны тоже хотели, чтобы их дом молитв был более английским, но искали его в другом месте и нашли внутри уже существующих порядков, когда в 1870 году они объединили ашкеназские синагоги в союз, реорганизовали раввинат, придав ему более современный характер, и создали заведение, которое с его высокими зданиями, торжественными канониками и строгими службами казалось, по крайней мере новоприбывшим, своего рода еврейским филиалом англиканской церкви. Если бы Объединенная синагога, как ее назвали, появилась на свет тридцатью годами раньше, весьма маловероятно, что семьи Голдсмид и Мокатта возглавили бы движение к расколу.

В качестве фактически реформистской синагоги Западнолондонская отставала от своего времени, и это тоже было частью ее английского характера. Она была не такая уж реформистская – по сравнению с реформистскими синагогами в Германии. Если к Устному Закону она относилась несколько бесцеремонно, то все же Писаный Закон – Тора, содержащаяся в Пятикнижии, – оставался для нее священным. Теологически она была консервативной, осторожной, почти робкой в такой период, когда даже самые прогрессивные церковники оказались пережитками прошлого из-за трудов Лайеля и Дарвина. Реальное, радикальное реформаторское течение в английском иудаизме возникло не раньше рубежа веков, и оно затронуло не только Устный Закон, но и Пятикнижие и весь писаный кодекс: оно все подвергло сомнению. Возглавил его племянник сэра Фрэнсиса Голдсмида и внучатый племянник сэра Мозеса Монтефиоре – Клод Голдсмид Монтефиоре. И то, что предложил он, имело мало общего со взглядами и того и другого.

У сэра Исаака Лиона Голдсмида было двое сыновей и шесть дочерей. Две дочери не вышли замуж и остались серьезными, волевыми, прямолинейными английскими дамами и старыми девами. Третья вышла за Монтефиоре, четвертая – за Мокатту. Пятая, Рейчел, вышла за иностранного банкира, графа Соломона Анри д’Авигдора, партнера дома «Бишофсхайм и Голдшмидт».

Д’Авигдоры в Ницце были тем же, чем Мокатта в Лондоне, – благородным, древним и богатым семейством. Они поселились в городе в конце XVII века, когда он находился под властью итальянцев, и закрепились в качестве ведущих торговцев и банкиров региона. Богатство обеспечивало им привилегии, которых были лишены их единоверцы. Ворота итальянских гетто, открытые Французской революцией, снова закрылись, когда последовала реакция, но д’Авигдоры получили возможность удержаться во внешнем мире. У них была свобода передвижения, и они служили посредниками между гетто и властями, а собратья-евреи взирали на них чуть ли не как на инопланетян. Но их продолжали связывать – по крайней мере до середины XIX века – религиозные узы, и д’Авигдоры молились вместе с не д’Авигдорами. Исаак, отец графа Анри, был набожным, богобоязненным евреем.