Когда бы знать человеку основные тезисы судьбы: бывшиймастеровой-иконописец, как и многие художники, Доминикос, критский лимитчик,приехал сюда из Италии — в поисках работы… Занесло его в Толедо, отсюда ринулсяза заказом в Эскориал: стройка века там, понимаете ли, шла — грандиознаякормушка для всей художнической шатии-братии… Филипп II самолично занималсяубранством этого замка, насчет достоинств которого, как известно, существуетсамый широкий спектр мнений: от «симфонии в камне» до «архитектурного кошмара».И получил Грек заказ, и не потрафил Филиппу. Пришлось вернуться назад в Толедо,поджав хвост… Незадача, вы скажете, удар судьбы, профессиональное фиаско? Нотут он и состоялся, слившись с городом — как это пишут в путеводителях? —в нерасторжимом единстве. Короче: художнику и городу повезло.

И оглядывая весь долгий путь Доменикоса Теотокопулоса, можнозадуматься — что бы с ним и с его стилем произошло, если б он осталсядекорировать Эскориал, постоянно находясь под наблюдением Филиппа иитальянцев?..

Между тем вокруг оцепенелой замкнутой скалы Толедо,закупоренной гигантской серебряной пробкой — сияющим Собором — кипела жизнь:текли по опоясавшему город шоссе огни машин, добрасывая сюда, в потусторонниймир, в сердцевину черепичных перепончатых крыл и нереальных тлеющих фонарей,отчетливые гудки и шумы из другого мира.

Наверное, стоило спуститься в лобби и глянуть в электроннуюпочту.

Нет, сказал он себе, никуда ты не пойдешь и никуда неглянешь. Ты возьмешь себя в руки и будешь ждать. Прошло всего два дня; Люк,даже если в его распоряжении все сыщики побережья, нуждается в некоторойсвободе. Сам-то ты сколько лет рыскал повсюду, самонадеянно полагая, чторазыщешь того без всякой посторонней помощи, и оно понятно: такая помощьчревата огромными осложнениями.

О’кей, — как говорит Люк, — дай времени сделатьсвою работу. Уймись. Замри! И вели Андрюше тихо ждать. И — боже, боже — неужеликогда-то наступит день, в который Андрюша перестанет являться ему в своемпоследнем обличьи: на полу мастерской, в бурых заплатах на бедрах и безволосойгруди нестеровского отрока?

И словно перекликаясь с темой телесных покровов, курчаваядлиннопалая рука: перстень, павлинья слезка перламутровой запонки в белейшейманжете, крупные фасолины ухоженных ногтей, — протянулась через его плечо,дабы по-свойски листнуть назад матовый лист папиросной бумаги передиллюстрацией Конашевича:

— Молодой человек, извините, ради бога… так вы Плавтапокупаете?

Да: то было изумительное издание двухтомника Плавта, издательства«Академия». Место действия — знаменитая Лавка писателей на Невском, время —середина первого курса, кажется? Какой там Плавт, тут на пирожок в закусочнойдай бог наскрести двугривенный…

— Разумеется, покупаю, — не оборачиваясь,проговорил он. — И не люблю, когда у меня из под носа пытаются увестикнигу.

В минуту он вдруг придумал — где добыть деньги: элементарносдать в антикварную скупку на Литейном тот старый серебряный кубок, барахло,задвинутое в дальний уголок серванта. Все равно он никому не нужен: Жуканикогда ничего из него не пьет.

И решив, обернулся — глянуть на обладателя такой руки…

Нет, память отвергает это лицо. Хотя стоило бы егоприпомнить, и даже хорошенько припомнить, перед тем, как…

…А в букинистическом отделе работала Леночка, добрый ангелсо слабыми тонкими волосами редкого пепельного оттенка; они распадались отпробора на два легких крыла, и когда она опускала ресницы, в ее обликепроступало нечто от юных послушниц какого-нибудь монастыря. И тело ее должнобыло бы достаться послушнице монастыря из романа французского писателявосемнадцатого столетия: очень белое, постоянно зябнущее ее тело почти неотзывалось на его бешеную разработку… но странная особенность внезапновсхрапывать на самом гребне блаженной вершины — будто она некстати вздремнулана миг или вообще впала в забытье, — давала ему несколько мгновенийодинокой и полной свободы в достижении самого острого, пронзающего пиканаслаждения… И все эти годы он благодарно помнил ее только за это, нигде и ни скем более не испытанное, переживание…

…Кажется, он вздремнул? Сколько же времени прошло, как онсидит и цедит отличное винцо? Он поднялся на ноги и так остался стоять, не всилах отвести глаз от много раз и в разные времена года виденной картины.

Вся округа за рекой Тахо погрузилась, наконец, внепроглядную темень и тишь. У колоколов будто вырвали языки, фонари погасли, итолько некоторые из них — отрешенно белые — придавали городу обморочнобезмолвный и мертвенный вид.

Огромная луна царила над этой скалой, изливая призрачныйблеск на дружные острия церквей и тесные островки кипарисов. Ее холодныйжесткий свет выбеливал пластиковый стол и стулья на балконе; черные тениудлиняли силуэт каждого дома и каждой колокольни, и уже допитой бутылки настоле, и его руки, лежащей на кирпичной ограде балкона. Так кисть гениальногоГрека удлиняла фигуры на полотнах.

Теперь можно часами стоять здесь, вглядываясь вдаль, и неувидеть на шоссе ни огонька машины. Лишь за рекой на склоне черного холмаподслеповато мигали в дрожащем воздухе влажной ночи огоньки чьих-то «сигаральес».[11]

Вечная, как мир, мистерия лунного города, травленная в чернии серебре, стыла в ожидании знака, по которому могла подняться и истаять внебе, тихо дотлевая в холодных просторах серого рассвета.

Они с Хавьером сидели в зале огромной таверны, в подвале подгородским рынком. С потолка свисали над столами неисчислимые ряды окороков.Очень высокому человеку ничего не стоило дотянуться рукой и одобрительнопохлопать какую-нибудь аппетитную свиную ляжку. Странный избыточный дизайн.Свиной рай какого-нибудь местного гаргантюа.

Прежде он никогда не забредал сюда, хотя таверна располагаласьв двух шагах от гостиницы.

Но Хавьер уволок его сразу после доклада — надо же иперехватить чего-нибудь, я не завтракал, омбре[12], я не могуподчиняться говеному расписанию их научной жизни… — и уверял, что этоместо особое — в смысле жратвы.

Ничего особого: они взяли помидорный гаспаччо и креветок счесноком. Сегодня было пасмурно, и здесь еще блуждал, лаская замшевые ляжки,утренний сумрак. Горели тусклые бра. При случайном взгляде вверх — под потолкомразворачивалась регулярная армия окороков. Они строились в ряды, образовывалиарки, а если склонить голову к плечу, меняя угол зрения, —перегруппировывались, будто готовились к наступлению.

Что мне это напоминает? — подумал он. — Дагосподи, Мескиту же! Да-да, бесконечная волновая одурь Мескиты, большойКордовской мечети. Надо побывать там, в конце концов.