И вот уже совсем недавно, в первых числах сентября, все девушки от двенадцати до тридцати лет из Левощёкино и Правощёкино переписали в свои дневники новёхонькое стихотворение. А было оно таким:

Многие, пожалуй самые трогательные, Володины откровения сопровождены посвящением, зашифрованным вот так: П.Л.Т. И я думаю, не выдам Бог весть какого секрета, а может быть, даже сыграю на руку будущим литературоведам и биографам, если расшифрую сие как Правощёкина Любовь Тарасовна. А заодно сообщу её точное место жительства: Исленьский край, Бородавчанский район, село Правощёкино, улица Пескореченская, дом номер 234. Почтового индекса вот, к сожалению, не помню. Добавлю лишь, что на косых воротах возле дома, хозяином которого является Нордет Михаил Трофимович, дёгтем, в рост человеческий почти что, выведены цифры: 235, – а выше этих цифр – слово такое: «Хата». Описывать вдохновляющую поэта деву, надеясь на встречу с ней, не стану, да и боюсь, что не успею, так как мои заглавные герои уже готовы протянуть друг другу руки для пожатия.

– Здорово, Вальдебар Рождественский, – так и сказал Михаил Трофимович. Почему «Вальдебар», он и сам, пожалуй, не знает, а вот «Рождественский» – это прямой результат телевизионных бдений во времена власти промежуточного настроения, болезненно нуждающегося в третьем варианте любимой песни. – Где пил, хлопец? Я тебя не бачил двое суток. Нет, вру, бачил… во сне: ты мне сапоги как будто спиртом чистил, но один хрен: курица не птица, слово не воробей, хотя и то и другое не поймаешь.

Володя, ответив на пожатие и высвободив руку, поднял вверх ладонь и развёл ею так, словно отогнал от лица клуб махорочного дыма, то и дело, как из печи с перекрытой трубой, выплывающего изо рта Михаила Трофимовича: бутылка портвейна – то разве пил. Нет, он не пил. Он просто устал. Три ночи его не отпускала творческая лихорадка, три ночи его насиловала, и сама не отдыхала, Муза.

– Это пьём потому что лишь бы чё – лишь бы пить. Напасть прямо какая-то. Меня тоже к утру едва лишь отпустила. Совсем затрясало, будто по колдобинам, мать бы её, всю ночь прокуролесил на телеге… или всю ночь на веялке просидел.

Сказав это, Михаил Трофимович так головой кивнул, словно печать, удостоверяющую истинность только что сказанного им, поставил.

С шиферных крыш конторы и гаража, с обращённых к солнцу скатов, падали капли быстро тающего инея. С синего капота и жёлтой кабины трактора тоже стекали и падали на гусеницы капли. А вот с грейдера ничего пока не капало, не плакал грейдер, вернее, не успел ещё расплакаться, так как стоял грейдер в тени гаража.

На наличниках окон сидели и чивкали воробьи, поглядывая при этом на гуляющих, как у себя дома, по мазутной ограде ворон: мы, мол, воробьи, а вы, дескать, вороны, ну и хрен, мол, с вами. И видно было, что воробьям нравится здесь сидеть и чивкать, а воронам – разгуливать и не каркать.

Вот при каких обстоятельствах Володя в берете и в сапогах, а Михаил Трофимович в сапогах и при кепке-восьмиклинке открыли калитку и направились каждый к своей технике.

– Сволочи… по земле шастают-жди хорошей погоды. Только от них, поганок этих, правды не дождёшься… специально так делают, чтобы меня запутать, с толку сбить, – так и сказал Михаил Трофимович, а затем продолжил: – Ах, мать твою в фузию или в берданку, надо же, чуть не забыл! Мне тут две ночи кряду мысль одна интересная в голову наповадилась: а чё б не сделать выходной им не в субботу, а в понедельник, – сказал Михаил Трофимович и гикнул на ворон: – Опять, наверно, сучки, на моё кресло наворотили!

Дружно оторвались вороны от земли, каркнули, мол, ну и придурок, мог бы и не гикать, сами, дескать, оставаться тут не собирались, а как какали на твоё паршивое кресло, так и будем какать, сторожа, дескать, нанимай, если не нравится, сам карауль ли, и полетели в сторону ельника.

– Страмовки! – бросил им вслед Нордет, уже поднимаясь на площадку грейдера.

Открывая крышки капота и проверяя в пускаче наличие бензина, Володя заметил, что Нордет бесподобно не прав по отношению к этим мудрым пернатым, в которых, если к ним похорошенчей приглядеться, можно обнаружить многие человеческие черты и замашки и которых надо любить и уважать как нашего меньшого и летучего брата.

Михаил Трофимович, смахивая верхонкой с железного, в дырочку, как дуршлаг, грейдерского кресла иней и отскребая вороний помёт, сначала крякнул, позже пробурчал:

– Но, пусть бабай их уважает… Замашки-то замашками, но старшой-то брат, ходучий, ни один ещё, слава Богу, не пришёл сюда и не догадался кучу мне на кресле тут оставить, хотя и тоже – не подарок, – а громче, так, чтобы Володе было слышно, сказал: – А ты-то как, хлопец, думаешь насчёт выходного не в субботу, а в понедельник?

Володя по этому поводу думает так: дескать, сделай выходной в понедельник, тогда понедельником станет вторник, а устрой его во вторник, тогда в понедельник махом среда обратится, так что, мол, коли уж всю неделю в воскресенья превратить нельзя, надо уж как-нибудь к такому привыкать порядку.