– Со стороны точки зрения, так-то оно, конечно, так, но один хрен: курица не птица, слово не воробей. А мне тут ещё одна хитрая мыслишка плешь проела. Возвращаюсь я третьего дни домой, и всю дорогу впереди меня тень моя продолговатая плетётся – ни влево, падла, и ни вправо. Вот и подумал я, что, мол, ну ладно, если я собою загораживаю свет, то от меня падает тень, а если я вхожу в тень, то почему, скажи на милость, свет-то от меня не падает?

Володя ответил, что будь бы он, Нордет, не Нордетом, а лампочкой, то и от него бы падал свет, а коли он не лампочка, а Нордет, то и света от него никакого быть не может. Или уж будь бы, на худой конец, Нордет не Нордетом, а гнилым, трухлявым пнём…

– Ну тогда уж хрен с ним, и со светом. Лучше уж Нордетом буду я, чем лампочкой, а то ещё вкрутят так куда-нибудь, что и не вывертишься. С другой стороны точки зрения, откуда она, падла, тень эта, берётся, из воздуха, что ли? – Михаил Трофимович сел в кресло, поскрипывая рессорой, покачался и, выплюнув самокрутку, вдруг закричал: – Ах, мать твою в берданку без прицела, чуть не забыл! Ты настрочил мне песню?!

С наличников сорвалось и улетело несколько слабонервных воробьёв. В Левощёкино и в Правощёкино побежало шаловливое эхо. А Володя – тот снова будто отогнал ладонью от лица тучку махорочного дыма и даже не отвлёкся от дизеля: нет, дескать, он ещё не сочинил, он работал над новой поэмой.

– Опять, что ли, про Любку? – уже тихо, с заметным разочарованием в голосе, спросил Михаил Трофимович, съезжая с кресла. И не спросил – подумал как бы.

Пока это гробовая тайна. Но кто не слепой к окружающему и не глухой к поэзии и не слабоумный сам по себе, тому в одном из персонажей нетрудно будет кое-кого и угадать. Вот так вот. Ну а песню, будь спокоен, дорогой Трохымыч, Володя напишет, да и какую – что и по радио начнут её передавать, по телевизору пропустят. И дело это, брат, не за горами.

Глянул Нордет в сторону горизонта, где синели горы, затем, вращая туда-сюда «штурвалы», проверил работу ножей и остался ею доволен.

– Эх, Вальдебар, Вальдебар. Не мой, мать бы твою, ты сын, – прищурился Михаил Трофимович на солнце, отвернулся от него и непонятно на что сплюнул. – Ваш же вон, левощёкинский, морда-т это рыжая, как зовут его, не знаю… немца-то, Кислера-то, что ли?., тот, что семь лет назад табличку нашу из рогатки расколол, в третьем годе ларёк с папиросами ограбил, а теперь, анчутка окаянный, как фашист, на мотоцикле кур почём зря давит… знаешь такого?

Не знает такого Володя и знать не желает, и, значит, нет такого вовсе в Левощёкино. Не только в Левощёкино – на всей планете.

– Тот, парень, есть он, нет его ли, но безо всяких – вшик! – и к Любке на сеновал… как от распламенной башки его и сено там не вспыхнет, – сказал Михаил Трофимович. И продолжил: – А она, сам себе соврать не дам, ему оттуда и губищи свои дудочкой уж тянет. Как хочешь, так и целуй её с лестницы, хоть оборвись тут… Девка-то она, со стороны точки зрения да и так если признаться, то гарная, конечно, и тут, и тут, – и где конкретно, указал на себе Михаил Трофимович, – и там, наверное… везде нормально, ни одна кость без мяса не тоскует, – и вздохнул глубоко Михаил Трофимович. – Э-э-эй. Горе в море. А что я?.. Моё дело, хлопец, десятое, соседское, в щель разве где когда побачишь… Бачу да помалкиваю, отцу её не докладываю. Сам бы где, так… та-та-та-та, ду-ду-ду… – понял Трофимович, что сболтнул лишнего.

Володя намотал на шкив пускача кожаный, замасленный шнур – готов уже был дёрнуть, но задержался. На его побледневшем лице резче обозначились измученные за долгую творческую ночь, воспалённые прыщи. Какие-то секунды – и решительный рывок. Выхлопная труба забилась в судорогах и выдавила первое, вроде как неуверенное в себе, колечко дыма. Так всё и произошло. Таким вот, наверное, и должно быть самообладание у настоящего поэта.

Голубые, помельче первого, кольца, словно нимбы, затребованные потерявшими их ангелами, подались в небеса. И уверен я, что многие козьепуповцы в это мгновение оторвались от завтраков своих, взглянули в окна и что-то подумали, а может быть, и сказали что-то даже. Но вот и всё – ангелы расхватали по размерам своих голов нимбы, хватило всем. Дымок потянулся столбиком, трубу-роженицу перестало трясти – дизель завёлся. И заработал он так ровно, чётко и красиво, что воробьи на наличниках перестали чивкать, вороны, ошалевши, – в ельнике галдеть, а Нордет Михаил Трофимович от удовольствия сдвинул на затылок кепку-восьмиклинку. Вот как дизель заработал – что тут и скажешь.

И не успел ещё весь сверкающий иней превратиться в обычную воду и сбежать с шиферных крыш на землю, а трактор, запряжённый в грейдер, уже лихо выруливал, скрычегая гусеницами по гальке, из гаража на дорогу, протяжённостью в две деревенские улицы. Из трактора, облокотившись на открытое окно кабины, выглядывал Володя, а Михаил Трофимович, зажав во рту самокрутку, вращая свой «штурвал», готовился опустить на грунт ножи.

А вот как было заведено у них:

В период между авансом и получкой экипаж выезжает из доротделовской ограды и поворачивает в сторону Правощёкино, а между получкой и авансом – в сторону Левощёкино, проезжает туда-обратно одну деревню, затем – другую и возвращается в гараж. Если вам сообщить, что получка была седьмого сентября, а аванс будет двадцать второго, то вы и без моей помощи догадаетесь, куда повернул трактор с грейдером тринадцатого числа сего месяца.

Так и есть, сегодня – в понедельник, тринадцатого сентября – повернул он в сторону Левощёкино. Зная это правило, любой козьепуповский первоклассник, разбуженный среди ночи, сможет бойко и без запинки представителю любой комиссии ответить, с получки ли, с аванса ли гуляет нынче Нордет Михаил Трофимович.

Но это только тогда, когда трактор или грейдер, сломавшись, не стоят подолгу на ремонте, а Михаил Трофимович и Володя целыми днями не пропадают в гараже.

Существует, разумеется, и на такой случай секретная договорённость (недавно, кстати, рассекреченная козьепуповскими продавцами): между получкой и авансом в магазин бегает Володя, а в другой промежуток – Михаил Трофимович. И тут так: ни ругани, ни разногласий между ними из-за этого ни разу ещё не случалось – закон работает без сбоя.

Но вот и начался у всех козьепуповцев трудовой день. Потянулись женщины в магазин, ученики – в школу, ну а мужчины – те, конечно, по своим делам.

Устаёт Михаил Трофимович поднимать к козырьку своей кепки-восьмиклинки в приветствии руку. Устаёт Михаил Трофимович соскакивать с грейдера, чтобы согнать с дороги развалившуюся на ней то здесь, то там скотину. Устаёт Михаил Трофимович снова вскарабкиваться на своё рабочее место и кричать Володе: «Ай-да-а! Не спи!» Но и ни тени огорчения в его маленьких бурых глазках. В его маленьких бурых глазках отражается маленький синий трактор с жёлтой кабиной и уж совсем малюсенький Володин берет, а также и вся Щучкореченская улица с её домиками, бегающими по ней детьми, снующими без дела собаками, лежащими на её дороге коровами и овцами, и кроме того, разумеется, отражаются в них отчётливо бесконечные закозьепуповские дали.