– Питайся пока. А я сейчас.

Я послушно съела два пряника, когда Аришка возникла возле меня с новогодней гирляндой в руках. Та сияла, как в декабре, и никакое апрельское солнце не могло убедить ее в том, что сейчас не Новый год.

– Ты делаешь мне праздник? – улыбнулась я.

Девочка обняла меня за шею своими исколотыми тонкими ручками и весело рассмеялась:

– Ты же мне делала, и мне помогло. Теперь я тебе делаю!

Странное это чувство, когда видишь, что даже дети вливаются в самую счастливую из всех энергий – энергию взаимообмена. Энергию, идущую от сердца к сердцу. От души к душе. От одной израненности к другой. И наступает исцеление.

Нам не устоять, если мы только стучимся, ждем и отдаем. Не устоять, если только взыскиваем, как должное, любовь, заботу, поддержку, ничего не предложив взамен. Не устоять, если уходим, как в схиму, в свое одиночное страдание, отрезав от себя все связующие нити и перестав воспринимать еще чью-то боль, кроме своей.

Меня никто не убедит в том, что существует психологически более здоровая территория, чем территория взаимообмена.

Нам всем нужно что-то отдать и что-то взять. Не работает односторонняя жертвенность, потому что человек исчерпаем. И он гибнет, когда нет восстановления и пополнения ресурсов. Не работает безответное хапужество, потому что есть предел накоплениям. И человек опять же гибнет, когда только складывает в себя, но жадничает на отдачу.

Это работает в отношениях любого уровня. В родительской истории, в своей личной, в профессиональной, в социальной. Даже с хомячком надо чем-то обмениваться, иначе это будет ущербная эксплуатация.

Аришкину гирлянду я зажигала уже для четверых своих пациентов, которые приняли минутное отчаяние за бесконечность. А ее нет, бесконечности. Есть фрагменты, моменты, сюжеты. Они разные, и они тоже находятся во взаимообмене. Сменяют друг друга, компенсируя потери.

И потому, дорогие мои, всегда помните, что фрагмент отчаяния уже содержит в себе много оттенков надежды. Будьте не только у себя. Зажигайте гирлянды радости даже там, где все давно обесточено.

* * *

– Можно ли смеяться, зная, что время истекает? – спросила она, глядя мне прямо в глаза.

Я не отвела взгляда и спокойно ответила:

– Оно начинает истекать с первой минуты нашей жизни. И что теперь, лезть обратно и не жить вовсе?

Она рассмеялась, и так мы подружились.

В то время ей ставили пугающий диагноз, который потом, по счастью, не подтвердился. Это «потом» наступило через довольно мучительные полгода, с которыми мы справлялись вместе.

Много говорили о том, почему острое желание жить начинаешь испытывать только после каких-то потрясений и почему радость так быстро улетучивается, как и не было, а механический пробег по дням и годам молча и угрюмо перелистывает страницы нашей судьбы, словно в них нет ничего светлого.

Ответов не было, кроме самых обыкновенных, человеческих, в которых как в старом детском стихотворении: «…А мне-то что? Я тут живу! Сто раз еще успею!»

Не было и ощущения полной неблагодарности, потому что благодарность была.

Не было только легкости, в которой мы перестали бы чувствовать себя вечно виноватыми за что-то – даже за крупицы счастья.

Не было легкости вставать и уходить оттуда, где о тебе вспоминают, как о лопате в снежную зиму. А их, снежных, совсем немного теперь.

Не было легкости любить, не считая, что ты обязательно должен за это расплатиться, стать нужным, полезным. И получалось уже тяжело, уже вязко, уже с обидой и болью.

И приходили мысли о себе самих, одетых в предрассудки, как в сто чужих одежек не по размеру. В одних ты застреваешь, а в других бултыхаешься, как в старом парашюте. И все колом, и все задом наперед, и все со стыдом, потому как не твое.

А жить все равно хотелось очень. Хотелось всех сезонов, всех дождей, всех звездопадов и снегопадов, всех летних сумерек и всех осенних непогод. Хотелось утренней пронизывающей нежности и ночного покоя под лоскутным одеялом. Хотелось неторопливого чаю с прошлогодней еще смородиной и сушками. Хотелось наглого кота на старом диване и распустившейся простенькой герани на заваленном поздними яблоками подоконнике.

Хотелось смотреть в глаза взрослому сыну и видеть в них все того же пятилетнего мальчика, который плакал над упавшим ласточкиным гнездом.

Хотелось долго лежать под тяжелыми деревенскими вишнями, не открывая глаз, просто вдыхая и просто останавливая спешащее всегда время.

Хотелось колодезной воды, шороха трав, ложащегося на плечи неба.

Хотелось ночным поездом в Питер, совсем одной, с толстой книгой и молчанием в ответ желающим дорожных откровений.

Хотелось новый флакон «Дюны» взамен того, что с последней, оставленной неприкосновенной каплей лежал на дне зеленой сумки.

Хотелось горячей картошки в каплях пахнущего семечками масла с большим куском настоящей селедки, которая с хребтом, а не то безвкусное баночное недоразумение.

Хотелось долго ехать ночной дорогой, не называя себе конечного адреса, сталкиваясь встречными огнями таких же одиноких машин.

И хотелось еще прижаться к сильной груди, за которой бьется не обманывающее тебя сердце.

В общем, хотелось жить. И не хотелось больше думать, будто жизнь состоит из чего-то другого.

– Скажи, разве такими уж сложными были мои желания? – спросила она.

А разве такие уж сложные они у всех у нас, друзья мои? Давайте перестанем думать, что хорошее случается только там, где нам никогда не бывать. Давайте перестанем думать, что хорошее – редчайший деликатес, который едва ли есть возможность отведать простым смертным. Давайте перестанем бить себя за придуманные несоответствия.

Давайте будем счастливыми просто потому, что мы так захотели.

* * *

Любой страх разбивается однажды о невозможность продолжать. Ты понимаешь просто, что не тянешь больше. Не тянешь оплачивать одним собой лучшие решения для всех. Не тянешь обходиться без необходимого. Не тянешь считать недосягаемой роскошью самые обыкновенные человеческие проявления, в которых на заботу откликаются заботой, на время – временем, на нежность – нежностью, на ответственность – ответственностью. Не тянешь и отказываешься считать себя обязанным тянуть. И не надо. Не надо слушать тех, кто воспевает чужие жертвы в свой огород и кто вообще измеряет жертвами что бы то ни было.

Знаете, я смотрела сегодня в глаза редкого сияния, на две давно любимые ямочки на щеках, на прекрасные руки, незаметно стирающие слезы, и, зная человека, понимала, что невозможность продолжать в нем уже есть, а вот страх еще не освободил пути, и все замерло.

Как под снежным завалом, когда для того, чтобы спастись, сначала бездействуют, а потом медленно прокладывают дорогу, отменяя страх и сомнения. Я смотрела на женщину, в которой нет слабости, но и нет лишних сил для тех, кто чрезвычайно экономен к своим.