– Иллюзионисты, – еще спокойнее повторила я.

Она сначала замолчала. На лице, похожем минуту назад на гипсовый слепок, появилась розовая тень. Губы с напряженной корочкой слегка улыбнулись. Показалась капелька крови.

– Ладно. А я тогда как называюсь? Я жертва, да? Я же сломалась, я же позволила себя уничтожить, я же мертвая сейчас.

– Иллюзионистка, – сказала я.

Мы расхохотались. И обнялись.

– А почему ты мне тогда так странно ответила? – спросила она меня четыре года спустя после терапии, уже будучи собой.

– Потому что это правда, Лен.

И это действительно правда.

Если бы я начала рассказывать ей, едва стоящей на ногах, про диссоциальные расстройства личности, про абьюз, про газлайтинг, про границы, про созависимость, про виктимность, то она, скорее всего, ушла бы. Ушла, как уходят с терапии те, кому с порога начинают цитировать учебники по психологии, не заметив, что все это остается вне зоны восприятия. Ушла бы обратно в свою историю, поняв, что жертва не равна тому, кто держит ее в этой роли.

Нет, я не соврала. Я поняла за долгие годы практики – это и вправду больная человеческая иллюзия. Что ты имеешь право на другого человека. Что ты можешь использовать свою патологичную жестокость как инструмент воздействия на того, кто слабее. Что ты имеешь власть над человеком, чей страх дать тебе отпор служит опорной точкой твоих тщеславных амбиций. Что твоя оценка может хоть как-то помешать ему оставаться полноценным. Что ты можешь получить любовь, дрессируя человека эмоциональным и физическим насилием.

Нельзя мистифицировать своих тиранов, наделяя их великим могуществом и подпитывая их вседозволенность, сорвавшуюся с катушек. Их можно только максимально низко опустить в шкале человеческой пригодности. Не изучайте диагнозы тех, кто пытается унизить вас, причинить боль, оскорбить, навесить на вас ярлык, требовать от вас невозможного, оценивать без запроса, высмеивать ваши ценности.

Все они – иллюзионисты. Это их иллюзия, а не ваша реальность. Не становитесь и сами иллюзионистами, приговаривая себя к безысходности рядом с теми, из чьих лап, кажется, не выбраться. Это только кажется. Да, не всегда сразу. Да, не всегда легко. Да, не всегда без потерь. Но всегда – да.

Я смотрела, как она шла по улице. Она шла свободно. Она снова дышала. Она шла в свою жизнь. В свою безопасную жизнь. И оставляла за своей гордой спиной всех иллюзионистов.

* * *

Разбирая завалы на даче, Аня отыскала студенческие еще свои джинсы-бананы, которые добрели сегодня в своем круговороте моды до новой актуальности, и неожиданно влезла в них. Тютелька в тютельку.

И тут бы собой возгордиться, но она почему-то села на перевернутую корзину, вдыхая первую горечь сентября, и подумала о том, что вся ее жизнь похожа на соответствие чужим размерам.

Она всегда безошибочно и до сантиметра точно влезала во все, что ей предлагали, а не выбирала сама. А уже потом и сама выбирала только то, что могло вызвать чужое одобрение или зависть.

В детстве влезла в роль отличницы, потому что за это хвалили. Но если подумать, то кроме, пожалуй, пары предметов ей ничего в школе не нравилось, и она всего лишь старательно заучивала мертвую для нее информацию, игнорируя отсутствие интереса.

Влезла в престижный вуз, потому что вокруг говорили, будто без блата туда не попасть. А она попала, сама, хотя получаемая профессия тоже никак ее не трогала, но ведь не скажешь родителям, что при золотой медали хочешь шить кукол или стричь чужие головы.

Влезла в отношения с «королем факультета», равнодушным к ней до последней клеточки, да и у нее самой тоже большого сердцебиения не вызывавшим. Но быть с ним означало новую победу над теми, кто только вздыхал по углам да мечтал слезами в подушку. Писала ему стихи, приглашала на всех дискотеках, стала звездой студенческой самодеятельности, выхудала до тех самых узехоньких джинсов, которые так вмазали ей сейчас по памяти. Получила.

Влезла в аспирантуру, распихав локтями тех, кому она действительно была нужна. Написала кандидатскую, надеясь хоть ею заслужить теплый свет в отцовских холодных глазах, никогда не смотревших на нее с любовью.

Нет, он не был черствым и не был плохим. Просто мать когда-то получила его, шантажируя сначала несуществующей беременностью, а потом – живой Аней. Мать и по сей день с огромным удовольствием вспоминает, как не дала слинять перспективному лейтенантику, имитируя токсикоз и рыдая при его родителях, настоявших на женитьбе.

Влезла, влезла, влезла… И что получила? Хотя вроде бы везде одержала победу… Со стороны все смотрится победоносно – а внутри?

Дикий холод отовсюду. Взрослая дочь, которая сказала, съезжая на первом курсе из их роскошной пятикомнатной квартиры, что любая общага лучше, чем тщательно загримированное родительское лицемерие.

Муж, который, по классике жанра, даже в ванную не уходит, чтобы пощебетать с очередной своей юной птичкой. Да и не беда, что не уходит, потому что ей вообще плевать, никакого дела до этого холеного самовлюбленного кота. Не трогает ее, и отлично.

Мать, которая этикетно спрашивает, как дела, по сей день отыскивая поводы уличить в ней плохую дочь.

Гранитное молчание отца.

Друзья, общение с которыми давно превратилось в ярмарку тщеславия, где каждый стремится не оказаться в отстающих по количеству купленного и объезженного.

Аня вдруг резко встала с корзины, вышла из сарая, сняла джинсы, кинула их в ворох садового мусора и сухих листьев, плеснула розжиг и бросила вспыхнувшую спичку. Нет, она не знала, как сложилась бы жизнь, если б из нее исчез мерзкий глагол «влезать». Она не искала виноватых. Не гадала об упущенных возможностях. Да и абсолютно несчастной себя тоже не считала. Так ведь не бывает. Хорошие дни были ей знакомы.

Она просто хотела понять: какая же она на самом деле? Когда этого не знаешь, то становится невозможным понять и другое: куда идти, за что браться, чего хотеть?

– Напиши обо мне, – попросила она. – Напиши, что на пятом десятке лет можно оказаться пустым шаром, в котором нет ничего своего. И напиши, что тот, кто думает, будто успех обеспечен, если он повсюду сумел влезть, ошибается. Влезть можно только туда, где ты на самом деле никому не нужен – даже себе. Твое дается тебе другими способами. Напиши, пожалуйста!

Пишу. И не комментирую.

* * *

Ты долго не верила в то, что если сбросить с плеч свою добровольную, но незаметно как накопившуюся до непосильной «навьюченность», то легче станет не только тебе, но и тем, кто так же незаметно оброс своей виной за твою скрюченную спину. Так бывает.

Так бывает очень часто, когда все, чего ты не умеешь произнести, не умеешь честно обсудить, не умеешь попросить в качестве необходимой тебе помощи, ты просто молча и терпеливо складываешь в свой заплечный мешок. И живешь.