— Твоя мать?

Я продрогла до костей от холода этой ночи — или утра, в зависимости от того, который сейчас час.

— Она подарила мне его, когда я была подростком. Мама никогда не говорила, что это семейная реликвия, но, похоже, он имел для нее особое значение.

— Я свою мать не знала, — Марта выглядит грустной. Ее лицо вырисовывается так четко, как если бы на дворе был день. — Мой отец делал что мог, но мы не могли осесть, все время таскались с места на место. В детстве я фантазировала о том, что если бы у меня была мама, то я бы жила размеренной жизнью в нормальном доме. Ну, знаешь, завтрак, ужин и сказки на ночь всегда в одно и то же время, — она вздохнула. — А как давно ты ходишь во сне?

Я провожу рукой по волосам.

— С самого детства. Это не лунатизм, потому что я помню все, что делаю во сне, — я печально улыбаюсь ей.

— Откуда у тебя шрамы?

Я охаю, несмотря на то что знаю, что этот вопрос не мог не возникнуть.

— Еще одна проблема из детства. Слушай, если ты не возражаешь…

— Ты не хочешь говорить об этом. Я понимаю, — она поднимается, все еще держа шарф в руках. — Я оставлю то, что случилось сегодня, между нами, девочками. Джеку не нужно знать.

После того, как за ней закрывается дверь, я встаю и делаю то, чего не делала годами. Я переворачиваю ростовое зеркало лицом к себе. Я держала его повернутым к стене с тех пор, как переехала сюда. Стягиваю пижаму и заставляю себя посмотреть на свое отражение. Я знаю историю каждого из этих шрамов наизусть. Три на левой ноге, один на правой, два на правой руке и самый большой — длинный, похожий на увеличенную линию жизни — на животе. Некоторые из них длинные, другие короткие, самый длинный из них с неровными краями. Сморщенные, обесцвеченные. Зловещие. Настоящее шоу уродов.

На сеансе групповой терапии, куда мои родители послали меня в подростковом возрасте, чтобы помочь в борьбе с моим расстройством пищевого поведения, психотерапевт сказала, что шрамы — это симптом, а не причина. Но она ошиблась. Они — лишь одна из целого ряда проблем, которые разрушили мою жизнь. Проблем, с которыми я намерена была покончить.

Я снова надеваю пижаму. Когда я подхожу к кровати, то замечаю, что Марта завязала шарф узлами. Приходится повозиться, чтобы он снова смог заструиться сквозь пальцы единой волной.

Пора спать.

Я привязываю ногу к кровати.

Я звоню в студию доктора Уилсона, хотя не собиралась туда возвращаться. Но однажды днем, когда я работала над очередным проектом в офисе, мне пришла в голову одна вещь, которая заставила меня передумать.

Мой отец сказал, что доктор Уилсон — его старый друг, еще с тех времен, когда они вместе изучали медицину. То есть они познакомились еще до моего рождения. А это может означать, что он знал или слышал что-то, что помогло бы ответить на несколько моих вопросов. Что, если папа в прошлом спрашивал совета по поводу меня в частном порядке?

Однако в моей логике была неувязка. До недавнего времени я никогда не слышала, чтобы имя доктора Уилсона упоминалось дома, и никогда не видела его в гостях у родителей. Хотя, опять же, мои родители не очень любят гостей.

А что сказала мама во время моего последнего визита? «Он практически часть нашей семьи».

В нетерпении я позвонила доктору Уилсону, чтобы спросить, нет ли возможности записать меня на вечер. Он нисколько не удивился ни тому, что я передумала, ни моей срочной просьбе о встрече с ним и с готовностью согласился.

С нетерпением жду начала сеанса. Возможно, я смогу вытянуть из него столь нужные мне ответы. Прочитать их в его реакции на то, что я скажу. Понимаю, что мне нужно быть осторожной, ведь я не хочу, чтобы он подумал, будто я здесь только для сбора улик, а он, очевидно, очень умный человек. С другой стороны, мне уже все равно. Если выбора не останется, я спрошу его напрямую: что вы знаете о моем детстве? Что вы знаете о том, как я на самом деле получила эти шрамы?

Доктор Уилсон встречает меня у двери и отводит в кабинет. На этот раз я принимаю его предложение выпить чаю и выбираю ромашковый, чтобы успокоиться. Я подумываю о том, чтобы расположиться на стуле, а не на кушетке, тогда я могла бы хорошенько изучать его лицо, не вызывая при этом подозрений. Но вскоре я снова оказываюсь на кушетке, скрестив руки на животе, как послушный пациент. На этот раз человек из моей комнаты ко мне не присоединяется.

Доктор Уилсон снова открывает свой блокнот и держит ручку наготове. Он начинает:

— В конце нашего последнего сеанса, тогда, у двери, вы сказали, что чувствуете себя так, как будто живете чужой жизнью. Что ваше тело словно не ваше. Я прав?

— Что-то типа того.

Он пишет и говорит одновременно:

— А почему?

Я осторожно подбираю слова:

— Говорят, что мой пятый день рождения мы праздновали на ферме у друзей в Сассексе. Пока взрослые сидели за столом в саду, мы с другими детьми играли в салки во дворе. Я забралась на какую-то сельхозтехнику и упала внутрь. Я очень сильно поранилась, и меня как можно скорее отвезли в больницу, где продержали несколько месяцев, пока я выздоравливала. Так как мне было всего пять лет, я была не очень терпеливым пациентом. Не могла понять, что случилось, что происходило и почему мне нельзя было вернуться домой. Кроме того, было очень больно. Особенно плохо мне было ночью в темной палате, где вокруг меня были незнакомые люди. Ранним утром плакали дети, тени взрослых скользили по полу мимо моей кровати. Когда мне стало лучше и я вернулась домой, какое-то время все было в порядке. А потом начались кошмары.

Я сознательно делаю паузу:

— То, что я только что вам рассказала, это версия моих родителей. Я не помню ничего, абсолютно ничего, об этом.

Украдкой смотрю на его лицо, чтобы понять, как он отреагирует. Никак.

Он многозначительно замечает:

— Вы говорите так, как будто сомневаетесь в этой истории.

А он хорош. Я не сказала ничего, что бы на это указывало, но он знает, что я им не верю.

— Отнюдь.

— Помните ли вы хоть что-нибудь из событий того дня? Что-нибудь, что доказывало бы, что версия ваших родителей относительно случившегося придумана?

Я отвечаю не сразу:

— Я ясно помню три вещи, но не уверена, в тот ли день они произошли. Я слышу, как женщина кричит. Даже скорее не кричит, а воет, как раненое животное.

В отчаянии смотрю на потолок, пока ужас от этого воспоминания разрывает мой мозг. Это так жутко: как будто женщине вырывают кишки, как будто ее жизнь погублена навсегда.

Я заставляю себя продолжить, несмотря на привкус желчи в горле:

— Потом наступила тишина. Затем начали кричать дети — пронзительно, оглушительно, в ужасе. Потом снова наступила тишина. И в конце я помню, как кричит мужчина, но по-другому. Со всхлипами, как будто его сердце разбито. Потом полная тишина.