К ночи они добрались до заброшенной лесной сторожки. Девушка была обессилена и испугана, но уже вполне уверенно держалась на ногах. Усадив ее на постель, Венельд сам растопил очаг, натаскал воды из ближайшего ручья, запер понадежней дверь, подперев ее для уверенности увесистым бревнышком.

Немного отдышавшись и придя в себя, Рун отыскала несколько пучков засушенных трав под потолком да горстку засушенных ягод шиповника в плетеном туеске, укрепила над очагом котелок и приготовила ароматный отвар. Венельд достал из походной сумки припасы: ягодную лепешку, несколько полосок вяленого мяса, пару крепких румяных яблок. Получился вполне себе сытный ужин!

А потом… Парень до сих пор не мог понять, что именно толкнуло Рун в его объятия: стремление ли отгородиться от пережитого ужаса, благодарность ли за спасение или и то, и другое разом, – а может, нечто неизъяснимое, то же, что заставляло его собственное сердце биться чаще при каждом ее движении?

Как бы то ни было, в тот самый миг, когда тонкие руки девушки оказались у него на плечах, а взгляд разномастных лихорадочно блестевших глаз проник в самую душу, он и думать позабыл обо всем, что когда-либо имело значение. В это незабываемое мгновение важна была только она, Рун, единственная женщина на земле, предназначенная лишь для него, притягательная, обжигающая, страстная, манящая и отталкивающая, пугающе хрупкая, невыразимо беззащитная, покорившая его волю – и отдающая взамен несоизмеримо больше.

Он не мог бы сказать, как долго они были поглощены друг другом настолько, что не замечали ничего вокруг, однако, когда в миг наивысшего наслаждения Венельд открыл глаза, за спиной Рун трепетали черным бархатом призрачные крылья, волосы ее змеями вились вокруг головы, как у утопленницы, будто бы каждая прядь наделена была собственной жизненной силой, а по стенам, освещенным неверными отблесками догорающего в очаге пламени, плясали тени – и далеко не все они были похожи на Рун, хоть и повторяли каждое ее движение.

Ощутив напряжение Венельда, девушка открыла глаза и склонилась над ним – тени проделали то же самое. Охотник взял верх над человеком: парень оттолкнул ее и вскочил, прижимаясь к стене и озираясь в поисках своего оружия. Безошибочное чутье его заходилось в безмолвном крике – ведьма! Могущественнейшая из всех, кого он когда-либо видел!

Встревоженная его поведением Рун, наконец, оглянулась – и, вскрикнув от ужаса, бросилась к Венельду, точно ища защиты. Его настороженный и угрюмый взгляд многое ей объяснил. Девушка остановилась, не довершив движения, в разномастных глазах заблестели слезы, призрачные крылья опали и истаяли легкой туманной дымкой, – а затем она распрямила тонкие плечи, подняла подбородок и решительно обернулась навстречу своим теням. Те в ожидании замерли. Рун тряхнула головой, и темные волосы послушно легли ей на плечи, укрыли волной обнаженную спину, точно и не вились змеями только лишь миг назад.

Венельд мог уничтожить ее тогда – должен был это сделать, но не сумел даже пошевелиться. Если бы все повторилось, смог бы он навредить Рун? Ответа не было…

А она между тем вскинула руки, и тени плавно стекли со стен на дощатый пол, устремились к ней, собрались у босых ног, заскользили по стройным щиколоткам, растворяясь в ее теле. Миг – и они остались вдвоем: охотник, впервые не исполнивший свое предназначение, и девушка-знахарка, только что столкнувшаяся с собственной пробудившейся силой.

Не оборачиваясь к замершему у стены парню, Рун стянула с постели покрывало и укутала плечи. Ее знобило. Больше всего на свете Венельду хотелось подойти и согреть ее в своих объятиях. Она казалась такой испуганной и такой невинной!

Конечно, он этого не сделал. Он ничего не сделал! – лишь молча смотрел, как она одевается, собирает в тяжелый узел непослушные густые волосы, снимает с крючка найденный в сторожке ветхий плащ, натягивает его на плечи, покрывает голову капюшоном. Каждое ее движение доставляло ему боль. Не отводя от нее глаз, Венельд поднял с пола брошенное ею покрывало, намотал его на бедра и аккуратно присел на разгромленную кровать, по-прежнему не произнося ни слова.

Подойдя к двери, Рун с трудом отодвинула подпирающее ее полено, откинула крючок, взялась за ручку – и силы ее покинули. Девушка замерла на мгновение, будто надеясь, что он ее остановит, прижалась лбом к широкому косяку. Венельд не шелохнулся, хотя и сердце его, и душа, и тело так и рвались к ней.

А после она ушла в ночь, аккуратно притворив за собой тяжелую дверь старой лесной сторожки, и больше он ее никогда не видел…

В великолепных покоях эймира Сантаррема царил хаос. Придворные передвигались на цыпочках, разговаривали встревоженным шепотом, рабы же и вовсе старались не попадаться никому на глаза. Лучшие лекари со всего мира один за другим покидали покои, беспомощно разводя руками. Сам эймир Заитдан возлежал на шелковых подушках, хмуро уставившись в потолок. Его двенадцать жен и двадцать три наложницы заламывали руки и проливали горькие слезы у себя на женской половине, оплакивая участь своего господина.

Две с половиной луны назад пышущего здоровьем эймира поразила неизвестная болезнь, и Сантаррем погрузился в траур. Отменены были все праздники и развлечения, жители облачились в темное, убрав столь любимые сантарремцами яркие наряды подальше – до лучших времен.

Эймиру Заитдану недавно исполнилось тридцать шесть. Это был крепкий здоровый мужчина, искусный воин, неутомимый охотник, справедливый и всеми любимый правитель. Военная слава эймира была такова, что не только ближние соседи предпочитали жить с Сантарремом в мире, но и властители дальних земель, не имеющих общих границ с владениями Заитдана, старались заключить с ним союзы. Каждый из них был бы рад видеть эймира своим зятем, а некоторые предлагали своих дочерей в наложницы, рассчитывая на его расположение. Заитдан слыл настоящим ценителем женской красоты, а потому о внешности его жен и наложниц ходили легенды. Впрочем, он и сам был красивым мужчиной: высоким, крепким, широкоплечим, смуглокожим и темноволосым. Взгляд его черных глаз повергал в трепет, а белозубая улыбка не оставляла равнодушным никого, кто удостоился счастья ее лицезреть, – она смягчала жесткие черты его лица и покоряла сердца его подданных, гостей и даже врагов.

И вот теперь он был болен! Горе поселилось в сердцах сантарремцев, стихли на улицах песни, прекратились веселые пляски, громкоголосые базарные зазывалы поумерили пыл. Люди с тревогой, надеждой и страхом ожидали глашатаев, каждый вечер оповещавших жителей о здоровье эймира. Вести были неутешительные. Ни одному лекарю так и не удалось обнаружить причину болезни правителя Сантаррема, ни один не сумел предложить лечения.

Сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих. Солнце постепенно клонилось к закату, и на главную площадь Сантарры, столицы Сантаррема, стягивался народ. Люди негромко переговаривались, тревожно поглядывая на помост, куда вот-вот должен был подняться глашатай.

Если бы случайный путник, ничего не знающий о постигшем сантарремцев несчастье, а потому и не ожидающий появления вестника, оказался бы сейчас на этой площади и оглядел собравшихся здесь людей, его внимание непременно привлекла бы одна девушка, стоящая у самого помоста. Одета она была по-сантарремски: кожаные сандалии, просторные песочные шальвары, белая туника и широкая накидка цвета слоновой кости, закрывающая голову и плечи, – но внешне совсем не походила на местных женщин. Невысокая, тоненькая, хрупкая, она отличалась от пышногрудых и крутобедрых сантарремок не только фигурой, но и более тонкими чертами лица, более светлой кожей, а главное – необычным цветом глаз, взирающих на мир с угрюмым отчаянием. Левый глаз был у нее голубым, а правый – зеленым, и это, по мнению местных жителей, не сулило счастья их обладательнице. В других странах, где ей доводилось бывать, подобное и вовсе считалось пугающим, отталкивающим и противоестественным. Сантарремцы оказались менее суеверны и гораздо более дружелюбны к тем, кто отличался от них самих. Девушке нравилась эта страна и этот народ – и тем противнее было осознавать, для чего она здесь. Впрочем, выхода у нее не было, и радости ей это, понятно, не добавляло.