он с мелкой, лет трёх, девчушкой, выскочившей из открытой двери на первом этаже. Застеснявшись, та забежала обратно, но обернувшись, я успел увидеть любопытную мордашку в окружении светлых кудряшек, выглядывающую из двери.

— Дядя Ваня! — навстречу отцу вылетел мальчишка лет семи или восьми, притормозив в последний момент и степенно протягивая руку. Отец, засмеявшись, пожал её, а потом, подхватив, подбросил его вверх, почти до самого потолка, заканчивающегося как бы не на уровне баскетбольного кольца.

— Ванечка! — выступила вперёд женщина лет сорока, некогда, очевидно, очень красивая, а сейчас сильно умотанная даже не возрастом, а жизнью. Расцеловавшись с отцом, а потом и с мамой, она на миг прижала меня к груди, потом отстранила, расцеловала и снова прижала.

— Совсем взрослый, — сказала она так, что я не понял, рада она этому факту, или опечалена, что годы быстро пролетели. В коридоре толпятся любопытствующие соседи, благо, по дневному времени их немного. Пара старух, немолодая женщина с оплывшим, уксусным, неприятным лицом, да некрасивая широкоскулая молодуха с торчащим пузом и годовалым малышом на руках.

— Проходите… — приглашает тётя Лена, тесня соседей по коридору, завешанному, как водится, всякой всячиной — от тазов и жестяных корыт, до гитары со сломанным грифом, погрызенной временем одежды и ухоженного велосипеда явно трофейных времён.

Коридор, изначально очень широкий, с годами, заставленный у стен разномастными комодами, сундуками и ларями, завешенный по стенам всяческим скарбом, сузился до совершенно неудобных размеров. Двое могут разминуться свободно, но нужно следить, чтобы не задеть угол комода или нависающий над головами таз.

— Рада, очень рада… — сообщает нам молодуха, нянькая годовасика и показывая в улыбке отменные, кипенно-белые, но несколько лошадиные зубы.

— Дядя… — тут же переключилась она на ребёнка, — скажи дя-дя…

Ребёнок, хмуро посмотрев на нас, засунул было палец в рот, но, передумав почти тут же, басовито заревел, натужно покраснев лицом.

— Савеловы, значит? — репейником прицепилась к матери одна из старух, мелко кивая головой и снова спрашивая на все лады одно и то же.

Справа от входа большая кухня, откуда тянет запахами выпечки, кипятящегося белья, кислой капусты. Выпечка доминирует, но ребёнок, поревев, добавил в эту нотку совершенно другие ароматы, густые и тяжёлые.

— А-а… Савеловы! Приехали всё-таки, значит, — констатировал вышедший из уборной дед, вставший у двери в шлейфе соответствующих запахов, и протянувший руку отцу, — Митрофан Степаныч, значит! Будем знакомы!

— У меня отгулов накопилось — во! — повествует тем временем дядя Петя, чиркая себя по горлу ребром ладони и для верности выпучивая глаза, — Вот я и сказал мастеру…

— Проходите, проходите…

С нескрываемым облегчением ввалился в комнату Левашовых и отошёл чуть в сторону, освобождая вход и приваливаясь спиной к тряпичному ковру на стене. В коридоре ещё толкучка, то характерное броуновское движение, бестолковое и утомительное, каким и сопровождается обычно поход в гости в первый раз в нынешнее время.

— … Савеловы, значит? — снова слышу я из коридора, но наконец, в комнату вошёл отец с другом, а чуть погодя и все остальные. Комната, и без того заставленная разносортной старой мебелью, делящей её на закутки и зоны, разом стала ещё меньше.

— Здесь мама… — тётя Лена неловко представила нас старухе с истлевшими бессмысленными глазами, лежащей на кровати в узком закутке слева от входа. Помещается там только низкий топчан, табурет и несколько широких полок над кроватью, содержимое которых мне в полумраке не удалось разглядеть. Зайдя в свою очередь, и неловко поздоровавшись с парализованной женщиной, я вышел оттуда с чувством тягостного облегчения.

— Вот здесь у нас Танин уголок, — слышу голос тети Лены, показывающей матери комнату, — и вот смотри, какую она себе ночнушку…

Они перешли на шёпот, смешки и фырканье, как это часто бывает, когда говорят о всяких женских штучках, о которых, вроде как, неприлично знать мужчинам. Ну-ну…

Усмехнувшись уголком рта, послушно следую за младшим Левашовым, устроившим мне экскурсию по комнате. Как это и положено в таком возрасте, он всё время сбивается то на вопросы, то на рассказы о каком-то Борьке, о сестре, которая сейчас в пионерлагере, и о том, что он непременно будет лётчиком!

Полюбовавшись видами из окна, стеклянными шариками и коллекцией значков Егора, открытками Тани, в сотый, наверное, раз, наглаженный по голове с упоминанием каких-то подробностей из детства, я почувствовал себя здесь совершенно своим — так, будто и в самом деле рос по соседству.

— К вечеру пироги будут, — сообщила нам тётя Лена, прибежав из кухни и на ходу вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце, — а пока так, состряпала, из того, что было!

— Да, — вспомнила мама, — нам же умыться надо!

— Точно! — всплеснула руками тётя Лена, — Да вы же ещё и с дороги! Я ж с соседями договорилась, как раз и помоетесь!

Обсуждая разом несколько тем, женщины, решив пустить меня первым, собрали чистое бельё и полотенце.

— Митрофан Степаныч! — застучала в дверь ванной тётя Лена, — Вы снова там⁈

— Да вот живот… — отозвался тот надтреснутым голосом, кряхтя, — сейчас выйду! Только вы того… не слишком задерживайтесь! А то я того… в штаны могу.

Ванная комната большая, с местами облетевшим кафелем, сифонит через вытяжку совершенно лютым образом, но после Митрофана Степаныча это за благо!

— Вот наше мыло, — поясняет тётя Лена, — мочалка…

Угукаю, и, выпроводив её за дверь, быстро раздеваюсь, включая зафырчавшую воду. Намыливаясь, глазею по сторонам, но не медлю, памятуя о штанах Митрофана Степаныча.

Ванна большая, роскошная, с львиными ножками, и кажется, размером несколько больше привычных. Если бы не облупившаяся эмаль и бомжеватого вида антураж, роскошь!

А так… везде какие-то обмылки, будто пожёванные козами мочалки, сушащиеся полотенца и пелёнки, бритвенные принадлежности, офицерский ремень. Над унитазом, с высоким, под самый потолок, бачком, подписанные сидушки, числом семь штук, по одной на комнату, и аккуратно нарезанные квадратики газетной бумаги в картонной коробке на полочке.

Ну и, разумеется, тараканы… Большие, усатые, нахальные, чувствующие себя хозяевами этого влажного мирка. Гадость… но уже почти привычная.

Наскоро помывшись, вытерся и выскочил, освободив ванную Митрофану Степанычу и насекомым. Несмотря на спешку и тараканов, чувствую себя посвежевшим и даже, кажется, отдохнувшим!

Егор, которого аж распирает от присутствия меня, потащил по квартире на экскурсию, рассказывая о каждой комнате и её жильцах, нынешних и бывших. Слушаю его краем уха, ухватив только, что здесь пять семей, а в двух других комнатах живут по одному, и что у них очень мало народу, всего двадцать три человека, это очень здорово, и все им завидуют.

Глазею по сторонам, хватая образы московской коммунальной квартиры. Остатки дореволюционной роскоши, вроде