Оставлять дачу незапертой не хотелось, и Рудаки стал рыться в чулане в поисках гвоздей и молотка – он решил, уходя, просто забить дверь, но неожиданно обнаружил там не только молоток и гвозди, но и ржавую щеколду с висячим замком. В замке торчал ключ.

Плотник из профессора Рудаки был аховый, но все же, ударив себя несколько раз по пальцам, он кое-как прибил щеколду ко входной двери и вставил замок. Ключ поворачивался довольно легко, и мысленно похвалив себя за проделанную работу, он решил отдохнуть от трудов праведных и уселся с сигаретой на веранде в продавленном кресле.

«Можно теперь спокойно оставить костюм, – подумал он, – запихну пакет с костюмом в диван – там его никто не найдет, даже если бродяги снова на дачу проникнут».

Он посидел так немного и хотел уже спрятать костюм и возвращаться домой, как вдруг решил его примерить.

Зеркало на даче было одно – маленькое, и в нем едва ли можно было себя хорошо рассмотреть, но то, что в нем Рудаки увидел, ему понравилось – выглядел он в этой старой тройке солидно и непривычно, чужим каким-то выглядел, строгим и значительным. В новом времени он обычно ходил в джинсах и куртках всяких – так было принято у них в Университете – подражали американцам. И сейчас, когда он приехал на дачу, были на нем джинсы и твидовый пиджак, и он привык так ходить, разве что на очень уж торжественные мероприятия надевал костюм, поэтому ему казалось, что и в этом костюме будет он чувствовать себя неудобно. Оказалось, что чувствует он себя в этом костюме совсем неплохо – костюм был удобный и движений не стеснял. Он повязал строгий галстук, который взя/ специально для этого случая, и с галстуком себе тоже понравился. Нарушали гармонию только кроссовки, и с этим надо было что-то делать – нельзя было отправляться в прошлое в кроссовках. Правда, перед экспедицией можно будет взять из дому парадные туфли, но ему хотелось сейчас провести репетицию и посмотреть на себя, так сказать, в полном снаряжении, и он стал искать что-нибудь подходящее на даче.

Нашел он подходящие туфли не сразу и в неожиданном месте – в подвале, зато было это то, что надо, – тупоносые осенние туфли на толстой микропористой подошве. Он вспомнил, что мечтал он о таких когда-то, но по бедности так никогда и не купил. Конечно, были они далеко не новыми и грязными страшно, но когда он их вымыл, вытер тщательно тряпкой и надел, то понял, что экипировка завершена и готов он теперь полностью к проникновению, надо только настроиться соответствующим образом.

Он сел в комнате на ветхий стул и стал вспоминать прежние свои два проникновения– как он туда попал и как выбрался, – и многое выглядело неясным. Выходило, что и в первое, и во второе проникновение попадал он почти случайно.

В первый раз набрал он код на Двери так, как сказал Хиромант, про что-то там подумал, про то, что было с ним в прошлом, но подумал как-то вяло, например, цвет стен в парадном вспомнить не смог, и Дверь не открылась, а открылась она потом сама, когда он никакой код не набирал, а просто вдруг вспомнил одну яркую картинку из далекого прошлого, не событие какое-нибудь выдающееся, а просто картинку – она и открылась.

А во второе проникновение он попал уж совсем случайно – лежа дома на своем старом диване, вроде как задремал и оказался на институтском собрании где-то в восьмидесятых годах. И вот в связи с этим вторым проникновением возник у него один вопрос, и касался он одежды – предмета основной его теперешней заботы.

«Как же это выходит? – думал теперь он, рассеянно прислушиваясь к далеким звукам похоронного марша – видно, не закрыли кладбище возле дачного поселка, а говорил его приятель, что закрыли давно. – Выходит, что я перед вторым проникновением как-то умудрился сначала туфли и пиджак надеть, потому что лежал я на диване наверняка без них, побывать в них на собрании в восьмидесятые годы – летом вроде это было или ранней осенью, – а потом опять на диван улечься без них. Да уж, – вздохнул он, вспомнив свой разговор с В.К., – были у В.К. все основания говорить, что это я сны видел и ни в каком прошлом не был».

Он еще раз тяжко вздохнул по поводу всех этих сложностей, неожиданно свалившихся на его голову, и решил, что пора дачу запирать и ехать домой.

Перед уходом он еще раз подошел к маленькому зеркалу и полюбовался собой в темно-синей ретро-тройке, даже шляпу а ля Грегори Пек надел для пущего эффекта. Очень он себе в этом наряде нравился, если еще бороду с проседью убрать да молодой энергии прибавить, то будет вообще здорово.

«А что если прямо сейчас на поиски Хироманта отправиться? – неожиданно подумал он, глядя на себя в зеркале. – Зачем чего-то ждать? Волноваться никто не должен – моего отсутствия в этом времени, точнее, моего присутствия в прошлом, – поправил он себя, – тут никто, похоже, не замечает. Вот возьму и прямо сейчас начну себя настраивать на прошлое, – решил он, – тем более что антураж на даче самый для этого что ни есть подходящий – приятель сюда все старье перетащил».

Он уселся на диван, брезгливо сбросив одеяла, оставленные бродягами, поставил на пол зеркало так, чтобы себя в нем видеть, и стал рассматривать обстановку и вещи, пытаясь определить их возраст.

Телевизор был «Темп» – у них тоже такой был где-то в семидесятых, наверное. Ива все гордилась, что трубка в нем корейская – весь-то он был насквозь советский, а трубка корейская, что призвано было гарантировать качество.

Диван, на котором он сидел, скорее всего, еще старше. Был он солидный, прямоугольный, обитый рваным черным дерматином, обивочные гвоздики с потемневшими от времени золотыми шляпками. У них с Ивой такого дивана никогда не было, но имелся такой диван у Ивиного дедушки и произведен он был в тридцатые, а то и в двадцатые годы прошлого века. И диван, на котором он сейчас сидел, похоже, из того же времени.

Стол тоже был из прошлого и тоже из далекого. Круглый, покрашенный ободранной белой или голубой краской, этот стол напоминал Рудаки стол его детства. Помнил он, что был у них дома такой стол, застеленный коричнево-золотистой скатертью с кистями – скатерть спускалась тяжелыми складками до самого пола, было под столом темно и страшно, и казалось маленькому Рудаки, что под столом кто-то притаился и вот-вот схватит его за ногу. Здесь же скатерти на столе не было, а был он застелен сверху газетами, причем тоже старыми.

Прямо перед ним лежала «Комсомольская правда» от… – он напряг зрение и прочитал мелкий шрифт, – от 27 июня 1975 года, и заголовки, которые он читал, так быстро перебросили его в прошлое, что даже голова немного закружилась.

Перед ним раскрывался летний день 27 июня 1975 года, один день Великой Империи, ушедшей в небытие у него на глазах. Ему казалось сейчас, что был этот день солнечным, но где-то далеко заходила гроза и, хотя на небе не было ни облачка, вдали, перекатываясь по горизонту, негромко грохотал гром. На улице в этот день было душно и пахло пылью и свежесрезанной травой с газонов.

Был этот летний день в Империи обычным, ничем не примечательным. Отбыл с официальным визитом в Италию член Политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел СССР А.А.Громыко, и провожал его тоже член Политбюро товарищ Кузнецов. Кто такой был товарищ Кузнецов, Рудаки, конечно, уже не помнил, зато вспомнил, как выглядело в жаркий летний день летное поле аэродрома в Шереметьеве – не раз улетал он оттуда в разные места, – вспомнил дрожащий над раскаленными от жары бетонными плитами воздух, бензиновые пятна на этих плитах и – совсем уж странно – вдруг явственно ощутил на губах металлический вкус выдаваемой в советских самолетах бесплатной газировки.