– У т-тебя т-тут в огаме тоже лишняя черта. И отстань от м-меня с чтением. П-пожалуйста.

Джеримэйн вытаращился на доску.

– Вот бесы, и правда лишняя… Ну ты и глазастый, а!

Бард не без удовлетворения заметил, как Джерри тщательно стёр «олуха» рукавом и лишь после этого поправил свою ошибку.

После занятий Мартин с Орсоном по обыкновению отправились тренироваться на задний двор, а Джерри пошёл в деревню по какому-то поручению. Элмерик надеялся снова пригласить Брендалин на прогулку, но та с лёгким сожалением отказалась, напомнив ему о задании мастера Патрика. Девушка была права: уж лучше было всё написать прямо сейчас, пока события ещё не выветрились из памяти. Но Элмерик всё равно немного расстроился.

Вернувшись в комнату, он устроился у окна, разложил перед собой на столе писчие принадлежности и попытался собраться с мыслями. Но всё было тщетно: сосредоточиться не помогла даже кружка бодрящего травяного настоя, которую принесла ему Брендалин. Буквы словно прыгали перед глазами, не желая складываться в слова, и он мог думать о чём угодно, только не о задании. Шли часы, а перед ним всё ещё лежал нетронутый лист. Возвращаться на болота – пусть даже мысленно – совсем не хотелось. Элмерик сразу начинал думать о том, что было бы, если бы неизвестный спаситель задержался или вовсе не пришёл. Даже сейчас, когда самое страшное осталось позади, бард никак не мог успокоиться. Перед глазами то и дело всплывали ужасные лица болотных тварей, бледные руки тянулись к нему из темноты, заставляя содрогаться. Элмерик знал, что ещё не раз увидит этих тварей в своих ночных кошмарах…

Во время его странствий по Королевствам тоже бывало всякое. Опасности подстерегали на каждом шагу. В те времена, когда он был ещё совсем юн и не вступил в гильдию, его много раз обманывали, выкидывая на улицу в ночь без гроша в кармане. Тогда он научился брать в трактирах деньги вперёд, и только потом – играть и петь. Но в следующем же городке его избили до полусмерти и отобрали всю выручку. А ещё в одном селении, неподалёку от столичного Каэрлеона, ночные грабители позарились на его арфу. Остаться без инструмента означало бы для Элмерика голодную смерть, поэтому он выгреб из карманов всё, что было, бросил наземь (даже серебро) и убежал со всех ног, воспользовавшись замешательством лиходеев. Был и совсем глупый случай, когда незадолго до выхода в зал, полный уже разгорячённых хмелем гостей, у него пропал голос: не помог ни имбирный напиток, ни даже глоток обжигающего горло виски. Но он всё равно вышел к гостям и начал петь. Почти сразу послышались оскорбительные выкрики, в барда полетели объедки, а один из пьяниц швырнул в него осколком глиняного блюда и раскроил Элмерику висок. Хорошо, что лекарь оказался неподалёку и сумел быстро подлатать рану – теперь об этом случае напоминал лишь едва заметный тоненький шрам. А в один год зима выдалась особенно суровой, людям стало совсем не до развлечений, и Элмерик наверняка протянул бы ноги с голодухи, если бы один добрый человек не поделился с ним своими запасами подмороженной, немного подгнившей репы. В обычное время он на такое угощение и не посмотрел бы, но в те дни оно показалось барду лучшим лакомством. Ему и прежде случалось сбиваться с пути, забредать в гиблые места и чудом выбираться оттуда, но ещё никогда он не чувствовал себя настолько беспомощным. Для простых обывателей его певческие чары были диковинкой, и Элмерик привык думать, что он чего-то стоит как чародей. Но среди Соколов его фокусы годились в лучшем случае для площадных увеселений или чтобы девиц в трактире впечатлить. Самонадеянность сыграла с ним злую шутку, и если бы не счастливый случай, все трое – и Джерри, и Розмари, и он сам – были бы уже мертвы.

Зато теперь сетовать было не на что: обучение шло полным ходом. Поблажек им никто делать не собирался, но трудности не пугали барда. Ему хотелось верить, что наступит день, когда он сможет войти в Чёрный лес без охранного знака мастера Патрика и не будет при этом шарахаться от каждого куста или тени. А болотные бесы сами сбегут в ужасе, сразу поняв, что с таким могущественным чародеем лучше не связываться. Эх, поскорее бы…

Ещё Элмерика беспокоил Мартин. Бард отчаянно завидовал старшему товарищу и злился на себя за это, но ничего не мог с собой поделать. Впрочем, ни одно чувство, даже самое глупое, не возникает на пустом месте. Было ясно, что Мартину всё давалось легко, даже слишком. Он быстро сходился с людьми и становился душой любой компании, не боялся спорить с наставниками, но делал это спокойно и вежливо – так, что к нему прислушивались. От него исходили сила и уверенность, не имевшие ничего общего с нелепым бахвальством того же Джерри. Мартин будто бы ничего нарочно не делал, но везде оказывался на своём месте. Как за друга заступиться – так он в первых рядах, и огам писать – пожалуйста, будто всю жизнь только этим и занимался… Слишком правильный. Слишком способный. И слишком таинственный. Всё это вызывало у Элмерика желание присмотреться к Мартину повнимательнее. Быть может, тот совсем не таков, каким хочет казаться, а за внешним дружелюбием скрывается какой-нибудь корыстный интерес. Не зря же все который день твердят о подменышах…

Ещё Элмерика печалило равнодушие мастера Флориана. Тот, казалось, вообще старался не замечать барда. Джеримэйн и Мартин удостоились сдержанного одобрения, Орсон – выволочки. На долю девушек пришлись мелкие поправки и придирки к ровности и толщине линий. Лишь одному Элмерику не досталось ничего – ни хвалы, ни хулы. Его будто бы вовсе не было в учебной комнате. При этом даже спина наставника излучала непонятную и совершенно незаслуженную неприязнь. Привыкшего к вниманию барда это весьма задевало. Он решил, что непременно выполнит задание с таким тщанием, что мастер Флориан не только заметит его, но и уже на следующем уроке поставит в пример всем остальным. Он представил себе, как восхитится Брендалин, когда это произойдёт, – и, разумеется, все его мысли тут же устремились не к учёбе, а к прекрасной леди. На ум неожиданно пришла строчка будущей поэмы в её честь, и Элмерик, вместо того чтобы заниматься заданием, выписал на старательно листке бумаги: «На пламя, что притягивает взгляд, смотреть издалека не так уж страшно». Он перечитал написанное, кивнул сам себе и закусил кончик пера, раздумывая над следующей строкой. Вдохновение всегда являлось внезапно: то прямо посреди размытого тракта под холодным осенним дождём, когда негде было укрыться от ненастья, то прямо перед выходом на подмостки, когда разгорячённые зрители стучали кружками по столу, требуя музыки и песен, то во время долгожданного обеда – да так, что кусок в горло не лезет, пока не запишешь всё, что пришло в голову…

Элмерик решительно обмакнул перо в чернильницу и дописал ниже ровным убористым почерком: «Но сотни мотыльков в огне сгорят, летя на свет так слепо и отважно. Любовь согреет или обожжёт? Увы, не угадаешь наперёд». В конце строфы рука дрогнула, и на листе расплылась клякса, похожая на обгоревшее крыло бабочки. Бард решил ничего не переписывать – в пятне была определённая живописность. Впрочем, вторая строфа всё равно не задалась – он написал пару слов и тут же понял: красиво, но всё не то. Пришлось перечеркнуть их и начать всё заново. Терзаемый вдохновением, никак не желавшим излиться на бумагу и стать песней, Элмерик забылся настолько, что пропустил ужин. Когда же в комнату вернулись прочие её обитатели, их разговоры начали отвлекать его ещё больше, и бард, собрав писчие принадлежности, ушёл сочинять свои вирши в библиотеку. Там, наверху, было тихо и спокойно, если не считать ставшего уже привычным шума мельничного колеса, вот только, как назло, весь настрой куда-то подевался. Он промаялся до самого рассвета, перепортил много бумаги, вконец изгрыз несчастное перо, но так ничего и не добился. Пришлось признать очевидное: вдохновение ускользнуло как дым и сегодня уже не вернётся. Обидно было до слёз.