– А мастер Патрик, между прочим, запретил нам ходить по ночам. – Бард снова зевнул.

– Так я и не ночью. Было уже светло. Да я далеко и не отходил – бродил тут, неподалёку.

Ага, как же, «неподалёку»! А перемазался так, будто все кусты леса вдоль и поперёк облазил. Элмерик разглядывал Мартина, словно пытаясь рассмотреть сквозь дружелюбное выражение лица, что же тот скрывает на самом деле. Порой сам облик человека мог подсказать недостающее, навести на нужную мысль. Вон как те же сапоги… Впрочем, с другими уликами было негусто. Шрамы, которые Элмерик видел прежде, могли быть получены как в рыцарских поединках, так и во времена разбойничьих приключений. Мартин признался, что ему больше лет, чем кажется, но бард, даже зная это, никак не мог дать ему больше тридцати. А скорее всё-таки меньше – двадцать пять от силы. Стало быть, разбойничал Мартин совсем недолго. И ещё эльфийское проклятие где-то успел отхватить… Элмерик невольно усмехнулся, представив себе комичную ситуацию: лесные лиходеи решились ограбить путника, одиноко идущего по дороге, а тот, подпустив их поближе, снял капюшон, явив изумлённым взорам острые уши. Но будь оно так, эльф, скорее, превратил бы напавших на него в жаб и мышей, а не стал бы лишать счастья взаимной любви. Нет, в этой истории наверняка была замешана какая-то женщина из народа холмов…

– Мартин, а ты был женат? – отважился спросить Элмерик.

– Нет. Почему ты так решил?

Удивление Мартина было настолько неподдельным, что бард вмиг понял, что ошибся в домыслах, и поспешил пояснить:

– Просто у тебя на пальце след от перстня. Значит, ты его прежде носил, а сейчас не носишь, – вот я и подумал…

Мартин рассмеялся – как показалось барду, с немалым облегчением:

– А, ты об этом. Нет, это было совсем другое кольцо…

– И другая история, которую ты расскажешь не сейчас, а, возможно, когда-нибудь позже, – закончил за него Элмерик.

Теперь они рассмеялись уже оба.

– Пожалуй, у меня и впрямь многовато тайн. – Мартин виновато развёл руками. – Так вышло. Ты уж не обижайся.

– Да я и не собирался.

Элмерик покривил душой. На самом деле он немного обиделся. А их нынешний разговор лишь добавил подозрений. Ведь говорят, что эльфы не врут, хотя могут недоговаривать. А что, если всё-таки Мартин – эльф под личиной? Тогда понятно его нежелание говорить о прошлом: солгать нельзя, как и сказать правду, – вот и приходится увиливать любыми способами. С другой же стороны, Элмерик вполне мог понять нежелание делиться самым сокровенным с первым встречным. Вот, например, Мартин признался в том, что разбойничал в лесах. И вздумай Элмерик на него донести – Соколам пришлось бы ручаться ещё за одного преступника. Интересно, знают ли об этом наставники?.. Но в любом случае, Элмерик не собирался никому рассказывать о том, что узнал. Может, Мартин его нарочно проверяет? Хочет узнать, достоин ли бард доверия, прежде чем поведать ему свои тайны. Это казалось вполне разумным, и Элмерик кивнул своим мыслям. Нет, всё-таки Мартин никакой не эльф, а обычный человек, просто навидавшийся разного, попадавший в передряги и от этого ставший скрытным и недоверчивым. Сам бард, если подумать, тоже не стремился рассказывать о своей жизни, однако почему-то хочет, чтобы Мартин был с ним откровенен. Несправедливо получается.

– А давно ты уехал из Холмогорья?

Элмерик решил зайти с другого конца и, кажется, не прогадал. При одном лишь упоминании о родных краях лицо Мартина просияло. Не же зря говорят: никто в целом мире не любит свои земли так сильно, как холмогорцы.

– Мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, – охотно ответил Мартин. – Хауэлл тогда в очередной раз решил задружиться с королём Объединённых Королевств в обход прочих танов, и отправил десятка два посланцев ко двору с наказом говорить от его имени. Вернее, говорить должен был старший, а мы, юнцы, были его свитой, но всё равно очень гордились этим поручением.

Бард кивнул, он знал эту историю: она была стара как мир. В каждом поколении хитрые Хауэллы отправляли королю дары и людей, надеясь заключить союз не от лица всего Холмогорья, а лишь от земель Залива, но всякий раз судьба, словно смеясь, расстраивала их планы. То помешали интриги других танов, то глупость самих посланников, то самодурство короля Артура Седьмого, а то и просто шторм, потопивший все корабли.

– А я уже пять лет как не был дома. – Бард шмыгнул носом.

Он сам не ожидал, что вдруг расчувствуется. Возможно, дело было в том, что сейчас он встретил земляка – такого же оторванного от корней, как и он сам, только родом с гор, а не с холмов.

Мартин оказался прекрасным слушателем, и Элмерик, сам не заметив, выложил ему всё, что наболело. Про свою вечную войну с отцом и бесплодные попытки заслужить его одобрение. Про уроки игры на арфе до слёз и кровавых мозолей. Про мать – самую красивую девушку в Холмогорье, за три дня отказавшуюся от свадьбы с самим тэном Бэйлом по немыслимой причине: она вдруг призналась, что влюбилась в песни барда Энгуса Лаверна прежде, чем увидела его самого, и теперь не сможет любить никого другого. Мать всегда защищала его от нападок отца (а никто другой из семьи даже не осмеливался). Когда же тот запирал нерадивого сына в комнате на хлебе и воде, она тайком приносила на подоконник медовые орешки. Она была первым слушателем Элмерика, когда тот сам начал писать песни, и никогда не смеялась над юным бардом, хотя, признаться, первые его творения были далеки от совершенства.

Он рассказал Мартину, как жадно и яростно расспрашивал всех родственников про Эллерину – свою старшую сестру, которую никогда не видел. Все как один говорили о ней только хорошее: помощница матери, любимица отца, красавица и умница – жаль вот только сгорела от лихорадки в считаные дни, а то далеко бы пошла. У Эллерины действительно был талант. Про таких людей говорят, что они родились уже с арфой в руках и песней на устах. Поэтому несчастный Элмерик всю жизнь был вынужден соревноваться с умершей сестрой, не имея ни малейшего шанса сравняться с нею. В глазах других родичей – а особенно отца – Эллерина была подобна божеству, а младшему брату досталась незавидная участь навеки оставаться лишь тенью у её ног.

Внезапная смерть матери потрясла Элмерика. Ему тогда было всего одиннадцать, и в первые дни он даже не мог говорить – так мучительно его душили слёзы. Даже в музыке он не мог найти утешения – лишь когда минули осень с зимой и снова настало лето, юный бард сумел вновь взяться за арфу и флейту, и звуки их были полны тоски и печали. Отец же довольно быстро оправился от горя и уже через год решил взять в жёны девицу по имени Мэрилинн из горных кланов. Мачеха была лишь немногим постарше Элмерика, обладала неприятным писклявым голосом и дурным вкусом в музыке, зато славилась большим приданым и такой статью, что все мужчины, увидевшие её, ещё долго смотрели вслед, не в силах отвести взгляд. В тот день Элмерик впервые осмелился вслух возразить отцу. Они крепко поругались, и юный бард наговорил таких дерзостей, что даже схлопотал пощёчину. С тех самых пор они больше не разговаривали. А время шло, и вскоре весь дом был охвачен приготовлениями к приезду невесты и к скорой свадьбе. Все только об этом и говорили, и однажды Элмерик просто не выдержал. Он ушёл за несколько дней до торжества, в чём был. Взял с собой лишь арфу, на которой начинал учиться музыке, и серебряную флейту, принадлежавшую когда-то прабабке Марджери, – отец всё равно на духовых не играл из-за слабых лёгких. С тех пор минуло пять лет. Элмерик слыхал, что отец, узнав о его побеге, был зол, как сотня болотных бесов, но свадьбу всё равно сыграли, и писклявая девица стала зваться леди Лаверн. Судя по дошедшим слухам, жили они в довольстве и согласии. Лишь одного Элмерик не знал (а по правде говоря, и знать не хотел): родила ли мачеха отцу других детей или же он по-прежнему оставался единственным сыном. Впрочем, это было не важно. Если что, семья у Лавернов большая – кому оставить наследство, и без него найдётся.