В квартире сильно еще пахло сыростью, и они решили открыть окна и входную дверь, чтоб вытянуло немного. Сами уселись на кухне, расположились чинно за накрытым Веткой столом. В самый его центр она поставила бутылку водки, как заправская выпивоха пристукнув донышком о столешницу. Посмеялись дружно. Бывает, что засияет вдруг нежным светом над такими неожиданно припозднившимися ночными посиделками особенная какая-то аура, спустится сверху теплым мягким покрывалом на собравшихся за общим столом, и никак не объяснишь себе образовавшихся тоненьких ниточек душевного комфорта, протянувшихся от одного к другому в маленьком пространстве стола. Они тонки и летучи, нежны и капризны, и возникают будто сами по себе, ниоткуда. И почему-то никогда она, эта особенная аура, не соизволит явиться именно там, где ее ждут намеренно и готовятся к застолью заранее и очень уж тщательно. Не появляется, и все, хоть ты тресни, как бы ни пыжились собравшиеся натужной своей веселостью…

Саша разлил водку по рюмкам, улыбнулся Наде и Ветке своей замечательной улыбкой и сказал тост:

– Ну, девочки, за добрый день! И за жизнь… За нее, трудную и с ошибками, за нее, с неприятностями и удачами. За нее, прекрасную и счастливую. Вперед…

Надежда тоже опрокинула в себя рюмку. Впервые в жизни. И лихо так у нее это получилось! Закрыла глаза, словно прислушиваясь, что происходит у нее внутри. Ничего такого особенного не происходило, конечно. Ну, сверкнуло короткой вспышкой в желудке, потом разлилось легким теплом. Ничего, в общем, страшного. И все равно она чувствовала себя предательницей. Что-то такое сидело в ней, пришептывало маминым сердитым голосом: с ума сошла, чего творишь с собой такое?.. У тебя муж Витя трезвый-адекватный, а ты… а ты! Она торопливо открыла глаза, взглянула виновато на Сашу с Веткой, весело уплетающих картошку, будто и они могли услышать этот внутренний ее полустыд-полушепот. А подняв глаза чуть повыше, расширила их от ужаса и снова закрыла. Вот оно, началось! Вот оно, наказание за предательство – пьяные глюки уже тут как тут… Или не глюки? Или в самом деле…

В дверях кухни стоял Витя. Смотрел на них во все глаза, переводил взгляд удивленно с Нади на Сашу, с Ветки на Надю. Молчал. Она вдруг увидела его будто со стороны. Не живого, а на портрете будто. Или на очень четкой цветной фотографии. Трезвый. Адекватный. Аккуратный. Чистенький. Сердитый. Насмешливый. Гордый. Холодный. Глубокие залысины поблескивают испариной. Боже, какие у него большие отвратительные залысины… Почему она раньше этого не замечала? Но она ведь не какая-нибудь там барыня Анна Каренина, она замечала, наверное, просто это было не важно, в общем. Важным и значительным было другое – он был ее мужем, ее на всю жизнь избранником. А в этом деле залысины там всякие да большие уши – уже дело десятое…

Витя на фотографии вдруг ожил, ухмыльнулся противно и кривенько, подошел вплотную к столу. Глядя ей прямо в глаза правдолюбцем-победителем, проговорил громко:

– Хорошо сидишь, значит? Водяру хлещешь? Ну-ну… А я и впрямь думал, что ты не пьешь. А это кто тут у вас? – повернулся он к Саше и даже склонился чуть-чуть, будто его разглядывая. – Это у нас тот самый, скалкой шарахнутый? В прихожей, говоришь, всю ночь его продержала? Ну ты даешь, Надька… Я и не думал, что ты на такое способна! И водку пьет, и с любовником почти на моих глазах кувыркается… Прямо откровение какое-то, ей-богу!

– Витя, это все не так… – тихо проблеяла Надежда, медленно качая головой из стороны в сторону. – Это все не так, Витя… Ты все неправильно понял…

– А почему у вас дверь нараспашку открыта, ребята? Вы еще кого-то ждете, да? Четвертого? Для тебя, что ль, Ветка?

– Прекрати, Вить, не надо… – жалобно проскулила Ветка, со страхом оглянувшись на Надю. – Если хочешь, я тебе сейчас все расскажу, что у меня здесь произошло.

– А детей, значит, в нашу квартиру пристроила, да? Я зашел, удивился так…

– Ты что, разбудил их? – испуганно подпрыгнула на стуле Ветка.

– Да нет, не разбудил. Я своим ключом дверь открыл. Спят твои отпрыски, не суетись. Я как их увидел, сразу догадался, зачем ты их к нам притащила. Чтобы трахаться не мешали, да?

– Витя, не надо, я прошу тебя! – прорезавшимся наконец нормальным голосом проговорила Надежда. – Давай я тебе объясню… Ты же знаешь меня прекрасно, Витя! Не унижай меня. Ну пожалуйста! Это же отвратительно, в конце концов.

– Что отвратительно? Мое поведение тебе отвратительно? А твое? Сама-то ты что, ласточка небесная? Я ж, дурак, и впрямь думал, что ты… Еще и совестью мучился, представляешь? Ушел, мол, бросил бабу… Свою долю в квартире хотел на тебя честно переписать… Во дура-а-а-к…

– А при чем здесь квартира? – удивленно уставилась на него Надежда. – Это же мама нам… Это же ее была.

– Ну и что – мама? Половина-то все равно моя, ты не забыла? Ты ж вроде как юрист у нас, понимать должна. Раз по документам моя половина, значит, моя и есть. Так что придется теперь делиться, ничего не попишешь! Я не хотел, но теперь уже из принципа… Теперь имею право. Надо, надо тебя наказать как следует.

– За что, Вить? За что меня наказывать? – тихо спросила Надежда, подняв на него влажные от набежавших слез глаза. – Что я такого сделала ужасного? Я же… Я же всегда и все для тебя… Я же все делала, как ты хотел.

– Все делала, говоришь? – ухмыльнулся Витя. – А вообще да, ты вроде как старалась, конечно. Изо всех сил пыжилась. А только, знаешь, все равно слабо тебе. Нету у тебя, Надь, самого главного, понимаешь? Нету в тебе настоящего женского экстерьеру. Уровень не тот. А с этим уж ничего не поделаешь. Раз из грязи вышла, то и уровень у тебя свой, плебейский…

– А ну заткнись, жлобина! Не смей ее унижать, слышишь? Заткнись и пошел вон отсюда! – странным глухим баритоном, на одном только выдохе произнес Саша и начал медленно подниматься из-за стола.

У Надежды даже мурашки успели пробежать по спине, пока он поднимался. Витя смотрел на него удивленно, будто ждал, когда ж он наконец встанет и выпрямится во весь рост. Мускулистая шея его напряглась по-бычьи, глаза побелели и уткнулись внимательно в клеточки своей старой рубашки, надетой на Саше, потом медленно опустились вниз, стали так же внимательно разглядывать свои синие с белыми полосками по бокам треники. Вот и желваки заходили – узнал свой домашний прикид, наверное.

– Ребята! Ребята, не надо! Вы что, драться тут собрались, да? – вскочила и выстроилась между ними Ветка. – Вы же мне поломаете тут все, мне не купить потом…

Витя не дал ей договорить, отодвинул от себя одной рукой, и она полетела обратно на стул, ударившись боком об угол стола.

– А с кем тут драться? – весело-задорно повернулся к ней Витя. – С этим, что ли? Ну, дам я ему сейчас пару раз, подумаешь. Но так, чтоб запомнил. Ты не бойся, Ветка, я чисто все сделаю, без разгрома. Ну, иди сюда, защитник униженных мною и оскорбленных…

Надежда вдруг испугалась так, что ноги онемели и будто приросли к полу. Надо было подскочить, встать между ними храбро, как Ветка, да она не смогла. Страшно стало. Страшно и стыдно. Потому что Витя и в самом деле мог «дать». С маниакальным каким-то упорством он много лет занимался японской борьбой с труднопроизносимым и смешным названием и, что ее особенно удивляло, не пропустил за эти годы ни одной тренировки. Такая вот у него была «хоба замечательная», как он сам выражался. И дома, на балконе, облачившись в кимоно, подолгу приседал и яростно вскидывал вперед руки, и застывал на месте, и вдыхал и выдыхал шумно воздух, и лицо у него при этом было таким забавным… как будто даже зверским немножко. Глядя на его пассы из комнаты, она гордилась страшно: он у нее не просто так муж, он еще и защитник.