class="p1">Впрочем, на этот раз вагон с офицерами, — хотя и запаса, но все равно пассажиры были офицерами, — поставили в хвост поезда, далеко от ресторана.

Ронжину, как командиру, было отведено отдельное купе, с собою он взял Широкова и Серого.

Чемодан с пожитками и сумку Широков забросил на поперечную багажную полку, чашки и судок для Серого задвинул под лавку.

Ронжин высунулся из купе и скомандовал на весь вагон, громко:

— Всем — отбой!

Серый забрался под обеденный столик, который Ронжин накрыл клеенкой, — теперь его место было здесь.

Под размеренный стук колес и заснули. Правда, в узком, покрытом древней, вытертой до корда ковровой дорожкой, коридоре еще некоторое время раздавались шаги, но Ронжина они не беспокоили совершенно.

За окном, растекаясь по пространству, уползала назад много раз измеренная усталыми вагонными колесами темная апрельская ночь.

Пахло не только вкусным ресторанным дымом, но и гарью пространства, запах этот рождал тревожные ощущения, будто где-то совсем рядом проходила линия фронта…

Проснулся Широков оттого, что было светло, даже очень светло, словно бы где-то совсем невысоко висела круглая солнечная коврига, пыталась заглянуть в окна вагонов, посмотреть на людей, но лучи солнечные безнадежно увязали в кудрявых, растекающихся низко над поездом пластах — то ли туман это был, то ли дым — не понять. Если дым, то откуда?

Широков приподнялся, отодвинул в сторону шторку, прикрывавшую окно. Серый, увидев, что хозяин проснулся, заворчал глухо, и Широков, успокаивая его, пробормотал приказным тоном:

— Серый, не дергайся… Чего всполошился? Нам еще ехать да ехать.

Светло было не от солнца, совсем не от него — за окнами вагона полыхал огонь. Самый настоящий огонь, жоркий, голодный, раздуваемый ранним утренним ветерком, из-под пластов пламени выплескивался лохматый сизый дым. Поезд шел сквозь огненный задымленный коридор на малой скорости, машинист подавал частые тревожные гудки, в некоторых местах огонь уже почти подобрался к рельсам, лизал шпалы, путь ему пытались преградить суетливые, похожие на муравьев фигурки, но силы были неравны.

К железной дороге подступали весенние палы — горели разросшиеся кустарники, сухая трава, небольшие трескучие елки, сплошным ковром покрывавшие землю, горели даже жилые строения — мимо прополз брошенный барак с выбитыми окнами, в нем еще три дня назад обитали железнодорожные рабочие, а сейчас их из жилья вытеснил огонь.

Мимо вагона проплыла огромная катушка толстого силового кабеля, — горела и сама катушка, и промасленный, пропитанный масляным составом кабель, проворные хвосты пламени перебегали с места на место, вгрызались в пропитку, в почерневшую обугленную плоть дерева, в битумную оболочку, в оплетку, исчезали, появлялись снова.

— Что случилось? — вскинулся, отрывая голову от подушки, взлохмаченный, с красными от сна глазами Ронжин.

— Да вот… Палы подошли к самым рельсам, кому-то за это надо здорово надрать уши. Видишь, как огонь свирепствует?

Ронжин протер кулаками глаза, притиснулся лицом к стеклу.

— М-да-а, — протянул он удрученно. — Я бы и уши надрал, и задницу, и кое-чего еще, — насчет «кое-чего еще» он не уточнил, чего именно, но добавил довольно зло: — Лопатой обработал бы так, что… Лопаты бы не пожалел, в общем.

— А с другой стороны ничего не обычного тут нет — сельский люд всегда весной выжигал траву на угодьях — сорняки так уничтожали, козявок разных вредных, гусениц, куколок, тлю, короедов, землю очищали…

— Но никогда не сжигали собственные железные дороги.

— Что да, то да.

— Это надо же — спалить катушку дорогущего кабеля… В нищей стране. Тьфу!

— И что самое плохое — никто за это не ответит.

— А чего отвечать? За разграбленные и остановленные, уничтоженные заводы никто не ответил, за украденные миллиарды никто не поставлен к барьеру — даже обычной пощечины за это не дали и вряд ли кто даст, а уж за какую-то жалкую мелочь — катушку кабеля… Да это же тьфу — ничто! Особенно если с позиции всякой революции оценивать потери в мировом масштабе… Куда важнее — целостность карманов разных господ! Фамилии их я не называю.

— Да и не надо. Фамилии их известны без подсказок.

Мимо поезда тем временем медленно проползла горящая деревня, состоявшая из одной длинной улицы. Деревня была брошена, обитали в ней, пожалуй, лишь только бомжи, дома болезненно перекосились, плясали пьяно, крыши у многих строений были проломлены.

Брошенные поселения всегда вызывают горькие ощущения, в горле обязательно возникает твердый комок, сидит там долго и прочно.

Иногда у Широкова возникала мысль: а не наплевать ли на все, не поселиться ли в такой деревне, выбрав дом получше, и не зажить ли в нем жизнью отшельника, заниматься крестьянским трудом и питаться лишь тем, что труд этот пошлет?

И всякий раз, когда в мозгу рождалась такая мысль, Широков не доводил дело до конца, не давал себе окончательного ответа — вопрос повисал…

А Ронжин тем временем ошеломленно качал головой: в Москву он летел рейсом «Трансаэро», а с самолета, как известно, такого не увидишь. В лучшем случае засечешь какое-нибудь облачко и все.

Частые тревожные гудки, которые подавал машинист локомотива, отзывались в душе болью, в затылке что-то звякало беспокойно, словно бы со спины заходил враг и готов был вот-вот напасть. Хотелось обернуться и встретить врага… Но сколько ни оглядывайся — врага все равно не увидишь. Только огонь и дым.

— Не дай бог, где-нибудь прогорят шпалы — тогда все, просядут рельсы, — Ронжин ожесточенно потер кулаками глаза, — катастрофа тогда обеспечена.

— Обеспечена, — досадливым эхом отозвался Широков.

По горящему участку земли поезд двигался долго — не менее полутора часов, — наверное, все расписание на железной дороге пошло коту под хвост, было безнадежно сорвано, — но потом состав потихоньку набрал скорость и через некоторое время пассажиры «сорок третьего веселого» увидели большой город, стоявший на спокойной величественной реке. Это был Ярославль.

Стоянка из-за задержки на горящих путях была сильно сокращена, и очень скоро поезд, нервно постукивая колесами на стыках, двинулся дальше.

Вагон с офицерами запаса еще не успел проснуться, как в купе к нашим героям зашла девочка лет пятнадцати, очень симпатичная, по-взрослому накрашенная, с глазами-вишнями, в руках она держала две банки — одну железную, с сайрой, вторую, стеклянную, — с маринованными огурцами.

— Дяденьки, помогите открыть, — попросила девочка.

— Ты откуда взялась? — удивленно поинтересовался Ронжин.

— Из соседнего вагона.

— У вас там что, мужчин нет?

— Нету. Только одни женщины.

— Ладно, давай твои железки со стекляшками, — Ронжин протянул руку.

Девочка отдала ему банки с жеманным, очень взрослым выражением лица, Широков, увидев это, подумал, что не такая она уж и маленькая.

Ронжин взял со стола выложенный заранее прибор, который все командированные люди прозывают одинаково,