местный железнодорожный руководитель чин имел маленький, помочь ничем не мог.

Оставалось одно — уповать на милость Божью и ждать…

Простоял вагон на той, мало кому ведомой станции четыре дня, простоял бы еще больше, если бы не настойчивость Ронжина, который уже всех допек на железнодорожной дистанции, каждый час звоня по телефону начальству, расположенному в разных углах огромного сибирского пространства, и добился своего — пассажирский вагон с офицерами запаса пристегнули к очередному товарняку, и дружная команда двинулась дальше.

— М-да, уж лучше позже, чем никому, — неожиданно мрачно выступил по этому поводу Евстигнеев.

— В конце концов все не так уж и плохо складывается, — добавил отец Алексей.

В Иркутске в вагон забрались рыбоноши — три дорого одетые девчонки, украшенные золотом — видать, рыбачки эти неплохо зарабатывали. Девчонки торговали золотистым, пропитанным вкусным дымом омулем — самой знаменитой и самой вкусной байкальской рыбой.

Вагон офицеров-запасников мигом пропитался копченым рыбным духом, у народа тут же потекли слюнки.

— Почем товар? — спросил у девчонок Ронжин, он был человеком опытным, уже покупал легендарную рыбку, сладко тающую во рту.

Цену за товар девчонки запрашивали вполне божескую: пять небольших омульков заводского копчения стоили сто рублей, омуль домашний, с деревянными распорками по брюшку (копчение — горячее) стоил от двадцати до двадцати пяти рублей штука. Если брать пять хвостов, то цена в общем-то будет та же самая, что и за рыбу заводского копчения.

Через десять минут копченым омулем пахнул не только пассажирский вагон — пахнул весь поезд.

Далекая станция Сковородино постепенно становилась реальностью, скоро он увидит ее.

А омулем они полакомились славно, Широков давно не получал такого удовольствия.

Утром отец Алексей проводил «политчас» — читал собравшимся вслух газету, купленную на станции, познакомившей их с нарядными красивыми рыбоношами. Широков только сейчас понял, что красивы рыбоноши были особой красотой — среди них были полукровки, так называемые гураны, полурусские-полубурятки с ласковыми черными глазами и волосами цвета воронова крыла, с гибкими подвижными телами, — ни одной разъевшейся девушки, какие с избытком водятся в Центральной части России.

Прочитав вслух — на всех — очередную заметку, отец Алексей озадаченно покачал кудрявой темной головой:

— При советской власти на триста миллионов человек было четыреста тысяч чиновников, и это считалось очень много, ныне же на сто сорок миллионов человек — миллион триста тысяч «синих нарукавников»… Ну не перебор ли?

— Перебор, — поддакнул ему Сергуненко, — только вот раньше чубайсов не было и это определяло все.

— Да, и поколение было другим, ценности имело иные, — молвил отец Алексей задумчивым голосом, — раньше властителями душ были писатели, сейчас — лавочники. Чуешь, брат, разницу?

— Тьфу! — Сергуненко не выдержал, постучал кулаком по обивке вагона. — Еще как чую.

Позади осталась Чита.

За окнами вагона неторопливо проплывал унылый пейзаж, один и тот же, бесконечный до изжоги — скорбная степь с прошлогодней, блестящей от холода прелой травой, имевшей глинистый могильный цвет, невысокие, словно бы приплющенные сверху сопки такого же могильного цвета и плоская тяжелая река по правую руку от поезда.

Река эта была, как понял Широков, Шилка. Знаменитая река. Некоторые сопки были покрыты легкой, тревожащей душу сединой — свои поправки в мертвенный цвет природы вносили молодые белоствольные березки, — сквозь мутные, исхлестанные длинной дорогой стекла вагонных окон эти березки не сразу можно было рассмотреть.

Пейзаж из тех, что особого восторга в душе не вызывает, — не может вызвать, — не родил он светлых радостных ощущений и в душе Широкова.

Впрочем, ему доводилось бывать в таких местах, от которых ничего, кроме нервной дрожи под лопатками да боли в затылке, не остается, — жить там было нельзя совершенно, но ничего, Широков жил, и службу нес, и в конце концов привыкал к ним. Поскольку, как разумел он, не в месте было дело, а в людях, которые находились рядом.

Если рядом есть народ, которому веришь, на который можно положиться — достойный, в общем, то и жизнь достойную можно наладить где угодно, — даже в трехлитровой банке с прокисшими огурцами…

В этот длинный унылый день ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать и говорить, даже о хлебе насущном, и смотреть было не на что — свинцовая, во многих местах еще покрытая серым тяжелым льдом Шилка медленно тянулась вдоль поезда, петляла и очень неохотно исчезала в просквоженных далях пространства.

Подложив под голову подушку, Широков полулежал на жесткой лавке и провожал взглядом глыбы льда, в беспорядочном нагромождении высившиеся на холодных берегах реки. Уже через сутки он будет в Сковородино. Как его там встретят, вот вопрос…

Впрочем, как встретит его Дарья, было понятно, но вот как отнесется к его появлению, да еще с Серым, ее муж, Широков не знал. Что скажут, увидев незнакомого дядю, Дарьины дочки, его двоюродные племянницы?.. В общем, они вообще могут не считать его родственником, поскольку Широков довольно далеко расположился от них на родовом дереве — ветки находятся на другой стороне ствола…

Словом, все может быть. Но и оставаться в рыбном южном городке, где он ощущал себя совершенно чужим человеком, тоже было нельзя. И хотя считалось, что граница находится недалеко, он ее дыхания не чувствовал совсем и, похоже, начал отрываться от нее. Наверное, в этом виноват он сам…

Мимо поезда прополз каменный столб, увенчанный обледенелой шапкой, похожей на старческий ночной колпак, Широков проводил его неожиданно повлажневшими глазами. Такие столбы часто встречаются на Памире и Тянь-Шане, вообще в Средней Азии, где осталась лежать его Аня. Он отер ладонью глаза, с горечью подумал о том, что давно не был на ее могиле.

Но как он может поехать туда, на далекий русский погост, где лежит Аня — ведь это ныне заграница. А раз заграница, то надо получать визу, что непросто: там, где виза, Широкова могут ждать неприятные расспросы, проверки, копание в плохо выстиранном белье — его прошлом.

Это обязательно вызовет боль.

Он втянул сквозь зубы воздух в себя и вновь отер ладонью глаза.

Приподнявшись выше, посмотрел вниз, под вагон, на бесконечно длинную движущуюся лестницу шпал, способную родить в человеке зубную щекотку. И не только щекотку.

После того как не стало Ани, к нему приходили разные мысли, иногда худые, совсем худые, однако христианское начало, православное, было прочно заложено в Широкове, и мысли так и оставались мыслями, он давил их в себе…

Хотя человек слаб. Он может сто раз проявить силу, сжаться в кулак, отбить от себя всякую нечисть, а потом один раз дать слабину — всего один раз…

Одного раза будет