Я сказала, что подхожу к метро “Смоленская”. Когда папа говорил мне, что “Смоленская” и “Фили” находятся на одной ветке и от метро “Фили” мне надо всего лишь повернуть налево и пройти сто метров по Багратионовскому проезду, у меня было чувство, что он расплачется. Мне не очень хотелось переться на “Фили”, но я сочла, что такое громадное одолжение позволит мне попросить у папы денег. И я поехала на Багратионовский проезд.

Папа встретил меня в, так сказать, фойе фитнес-клуба, где висели фотографии мускулистых мужиков и девушек, заснятых в тот момент, когда они жали гантели, сексуально на них поглядывая. По телам и мужиков, и девушек струился здоровый сексуальный пот. Сам зал и раздевалки отделял от фойе турникет, к которому все приходящие прикладывали карточку. Охраняли турникет две дуры, поглощенные своими смартфонами. Папа обнял меня и отвел в кафе, из которого открывался замечательный вид на сам зал. Мы пили кофе, и папа говорил, что все люди совершают в жизни ошибки. Он не исключение. Он перенес гнев, вызванный мамой, на своих детей, и это бесконечно низко. Но он не хочет сдохнуть, не попытавшись исправить случившееся.

– Тебе рано еще подыхать, – сказала я.

Папа горько усмехнулся.

– У тебя есть еще дети? – спросила я.

Оказалось, нет.

Все было ясно как божий день, если, конечно, допустить, что Бог для того и создавал мир, чтобы в один из своих дней посмотреть с небес на папу, дополнившего его творение двумя шизофреничками.

Папа дал мне пять тысяч и отвез в Саларьево. По дороге он спрашивал, какое впечатление произвела на меня Наталья. Я сказала, что никакого.

– Видишь ли, – сказал папа, – очень трудно найти женщину, по-настоящему готовую к серьезным отношениям.

Тут я не выдержала.

– Пап, – ответила я, – к серьезным отношениям готовы только те, кто вообще ни на что в этой жизни не годен. Потому что ни один нормальный человек не захочет тратить свое время и энергию на препирательства вокруг элементарного факта, что женщина и мужчина какое-то время трахаются под влиянием гормонов, а потом расходятся.

– Так ты видишь отношения? – поинтересовался папа, не поворачиваясь ко мне.

– Да, – сказала я. – И просто не представляю, что еще можно к этой схеме при всем желании добавить.

С “Крыльями ангела” мы договорились, что я буду навещать Милену Львовну по понедельникам, средам и пятницам, но она позвонила в воскресенье и задыхающимся голосом попросила приехать. Я с радостью воспользовалась этим предложением, так как делать мне было совершенно нечего.

Вахтер в подъезде глянул на меня орлом, Милена Львовна встретила в прихожей и сразу же потащила на кухню, где в узкой вазе из советского хрусталя стояли три красные гвоздики.

– Что-то невероятное, – радовалась Милена Львовна. – Раньше два шага сделаю, и сразу коленки прямо разрываться начинают, а сейчас – летаю! Как тебе цветочки?

Я сказала, что появление цветов на одинокой кухне Милены Львовны не может не радовать, но мне непонятна эта болезненная приверженность людей ее поколения к гвоздикам, особенно красным.

– Прекрасные цветы! – не согласилась Милена Львовна.

– Они похоронные, – заметила я.

– Нет, – Милена Львовна покачала головой, – они торжественные и осмысленные. В них есть сила, преданность и грусть. Потому что все прекрасное в этой жизни печально, – заключила она, помолчав.

К счастью, вахтер не комментировал содержание записки при Милене Львовне, и мой маленький обман остался нераскрытым.

Как все, собственно, случилось.

Вечером, в указанное время, вахтер позвонил в дверь, Милена Львовна открыла, они минут пять потолкались и подрожали от смущения в прихожей, а потом пошли на кухню, где Милене Львовне стало очень стыдно, потому что никаких булочек она не купила, а шоколадные конфеты вахтер не ел, сообщив, что предпочитает карамельки. Все закончилось бы бездарным пустым разговором о том, какие карамельки были в советское время и какое говно сейчас, если бы в спальне не переклинило в очередной раз львенка и он не начал петь: “Я на солнышке лежу”. Первое время вахтер галантно не обращал на песню внимания, но вскоре стало понятно, что просто так львенок не заткнется, и Милене Львовне пришлось все объяснить – про стирку и батарейки. Вахтер, конечно, захотел увидеть феномен своими глазами. Милена Львовна проводила его в спальню, и там вахтер без лишних комплиментов, завалил ее на кровать, и, как она выразилась: “Все, собственно, случилось”. Скинутый под кровать львенок сопровождал действие замедленным рокотанием: я-ааа на соооууулныыыышшшш-кеээээ леээээжжжжуууууу.

На следующий день вахтер опять пришел. С цветами, уточнила Милена Львовна, и, как я поняла, опять ее трахнул.

– Я только не знаю, – волновалась Милена Львовна, – у меня все так болит! Это нормально?

Я заверила ее, что это совершенно нормально и так будет продолжаться еще пару дней.

– Я чувствую себя совсем другой! – сказала Милена Львовна. – Как будто… как будто во мне появилась тайна… Ты понимаешь?

Я кивнула.

– Внешне все так же, как раньше, – говорила Милена Львовна, – но внутри я не то, что была семьдесят четыре года подряд.

– Вам понравилось? – спросила я.

– Это замечательное занятие! – сообщила Милена Львовна. – Деточка, я сейчас думаю, на что потратила свою жизнь, и мне становится так гадко!

Когда я пылесосила, Милена Львовна вдруг всплакнула. Я выключила старый ревущий “филипс” и спросила, в чем дело.

– Очень обидно, – сказала Милена Львовна, – что у меня не получится попробовать с негром. Нет, я не жалуюсь, мне нравится Павел Петрович, я счастлива, что мы с ним встретились. Но я всю жизнь мечтала с негром. Понимаешь? Всю жизнь! Про меня на работе говорили: ой, Миленка, такая серьезная, ответственная, на минуточку не опоздает! А я сидела над этими мишками, пчелками и представляла, как меня трахает негр с толстыми губами.

Прошло два дня, а боль Милены Львовны не только не прошла, но даже усилилась. Посовещавшись, мы решили на всякий случай сходить в женскую консультацию. Особенно на этом настаивала Милена Львовна – видимо, напоследок ей хотелось использовать свою обретенную женственность на всю катушку. Милена Львовна вызвала социальное такси, вахтер помог нам забраться в него, а ходунки запихнул в багажник.

В регистратуре нам выдали карту, с огромным трудом мы поднялись на второй этаж и сели в очереди к кабинету гинеколога. Очередь состояла из опухших беременных, чей возраст было очень трудно определить – все они сидели, наполовину съехав вперед на привинченных к полу стульях и выставив животы. Время от времени беременные вздыхали, на их лицах застыло выражение какого-то смиренного отчаяния перед тем, что с ними уже произошло, и тем, что им еще предстояло.

Сидели мы страшно долго. Врач, видимо, нарочно тянул время, принимая без очереди беременных (об этом сообщала бумажка на двери), а в кабинете они, похоже, еще и раздевались. Если учесть, каких трудов им стоило просто подняться со стула, что говорить о том, чтобы самостоятельно одеться. Не думаю, что врач им помогал. Милена Львовна явно скучала.