Минут через пятнадцать после начала парада она схватилась за голову и тяжелой походкой ушла прочь. Томик и Вася достояли на параде до самого конца и в полдень поехали в Соколовку.

Тамошний гостевой домик всегда охотно использовали для катания на лыжах по холмистым окрестностям, и ребята от души накатались седьмого и восьмого ноября. Томик во второй половине дня восьмого числа выдохся и не захотел продолжить лыжный рейд до Нового Иерусалима за вкуснейшими пончиками, между прочим это два часа туда и два обратно, с полпути вернулся в Соколовку, и Васька бросил ему вслед свое извечное обидное:

— Устал? Ну, возвращайся, сиротинушка.

Он всегда, когда злился на Томика, обзывал его этим наипротивнейшим словом: «Ну конечно, ты же у нас сиротинушка»; «Ладно, без тебя справлюсь, сиротинушка»; «Сиди дома, сиротинушка».

В среду, в последний день осенних каникул, начинался первый день шестидневки, такой календарь ввели в тридцатые годы: пять дней работаем, шестой отдыхаем. Утром за ребятами приехал Палосич и повез в Москву: Васю — в кремлевскую квартиру, а Томика — на Якиманку, там на Всехсвятской улице у мамы Лизы имелась квартира, и, когда она приезжала из Нальчика погостить в Москве, Томик жил с родной матерью. Вернувшись из Соколовки, вознамерился было делать уроки, но тут раздался телефонный звонок, мама Лиза взяла трубку, послушала и как подстреленная упала на стул:

— Ох! Ах! — Повесила трубку и сказала: — Надя умерла.

Томик сначала понял только то, что сегодня делать уроки не обязательно, и это его обрадовало. И лишь потом до него дошел страшный смысл слов «Надя умерла». Должно быть, голова ее раскололась, как она часто предсказывала: так болит, что вот-вот расколется. Мгновенно представилась трещина, как на лопнувшем арбузе, ужас какой, только бы эта трещина не прошла ей через лицо!

Они с мамой Лизой отправились пешком в Кремль, но там Томика с Васей и Сетанкой сразу отвели в машину, и Палосич повез их троих и Наталью Константиновну зачем-то обратно в Соколовку.

— Это чтобы мы не вертелись под ногами, — сказал Васька.

Он был какой-то спокойно ответственный, будто они ехали в Соколовку, чтоб совершить важное дело, а на самом деле, чтоб отвлечь Сетанку, которая всю дорогу баловалась, кривлялась, хватала Наталью Константиновну за нос, и та спокойно ее спрашивала:

— Светлана Иосифовна, вам сколько лет? Два годика или еще только полтора?

— Здрасьте, забор покрасьте! — отвечала девочка. — Я уже в школу на следующий год пойду.

— А ведете себя как маленькая.

В Соколовке угрюмо уселись на диваны, и Вася сказал:

— Не на лыжах же нам кататься?

Потом он предложил заняться уроками. В память о матери, которая строго следила за их учебой и теперь бы радовалась, что они добровольно сели заниматься. Но учебников-то они с собой не взяли, и тетрадок тоже. Тогда Вася достал из шкафа наугад первый попавшийся том Брокгауза и Ефрона, оказался пятый с литерой «А», «Вальтер — Венути», и стал читать вслух с самой первой статьи, про Вальтера фон дер Фогельвейде, причисляемого к главнейшим немецким миннезингерам, но это оказалось скучным, один читал, другой слушал, но оба ничего не запоминали и мало что вообще понимали, а на середине статьи Вася сказал:

— Мне кажется, маму застрелили.

— Кто? — в ужасе спросил Томик.

— Враги отца. Отец очень кричал на дядю Павла: зачем ты привез этот «вальтер»! Зачем ты привез этот «вальтер»!

— Какой Вальтер? Минизинзер? — не понял Томик.

— Сам ты минизинзер! — огрызнулся Васька. — Пистолет такой немецкий. Дядя Павлуша его маме привез из Германии. Я так думаю, ее из него и застрелили. Или она сама. Не выдержала головной боли. Она мне однажды сказала, что хотела бы прямо расстрелять эту головную боль. Говорит: стрельнуть бы и выпустить ее наружу. И сразу станет так хорошо.

— А ты видел ее сегодня утром?

— Нет, мне не разрешили, сказали, на похоронах попрощаюсь, нас с Сетанкой гулять повели и долго водили по всему Кремлю туда-сюда, туда-сюда. У меня самого голова заболела. А потом ты пришел с тетей Лизой, и нас сразу отрядили в машину.

Вася умолк, они долго молчали, и наконец Вася сказал:

— Томик, ты прости меня.

— За что, Вася?

— За то, что я, дурак, дразнил тебя сиротинушкой. И вот, додразнился. Теперь я тоже сиротинушка. У тебя есть мать, но нет отца. У меня теперь есть отец, но нет матери. А знаешь-ка что… — И Вася пошел к телефону, позвонил в Москву и попросил, если кто-нибудь приедет, пусть привезут им тетрадки и учебники.

Вечером приехал Климент Ефремович, один из лучших друзей отца, про которых Сталин говорил: мой ближний круг. Привез учебники и тетрадки, и весь следующий день они уныло просидели над ними, стараясь сделать приятное той, которой уже нет. Ворошилов пытался играть с Сетанкой, но то и дело утирал слезы.

Одиннадцатого ноября была пятница и третий день шестидневки. Палосич ни свет ни заря приехал за ними и повез в Москву.

— Палосич, а что отец вас гоняет? Разве мало водителей? — спросил Вася.

— Боится за вас, что с другим водителем попадете в аварию. Каково ему сейчас еще и вас потерять! А мне больше всех доверяет, — ответил верный водитель.

В Москве потеплело, было сыро и промозгло, снег таял. Их зачем-то привезли в ГУМ, что ли, специальную одежду для похорон покупать? Но оказалось, что гроб для прощанья поставили именно там, на втором этаже, с окнами на Красную площадь, в окружении кадок с пальмами и другими цветами. Томик со страхом приближался, боясь увидеть арбузную трещину через все лицо, но увидел бледную и хорошую маму Надю со скорбно приподнятыми домиком бровями, глаза закрыты, и все выражение лица такое: как же я намучилась! Сталин стоял возле гроба и, низко наклонив голову, плакал. Вася сразу подошел к нему и стал уговаривать:

— Папа, не плачь! Папа, не плачь, на тебя смотрят.

Жена Орджоникидзе, тетя Зина, взяла на руки Сетанку и поднесла к лицу матери:

— Попрощайся с мамой, Светочка.

А та вдруг громко и страшно закричала, стала вырываться, и ее унесли. Томик стоял среди других и слышал, как жена Молотова, тетя Поля, с замечательной фамилией Жемчужина, несколько раз рассказывала одно и то же приходившим новым людям:

— Мы сидели у Ворошиловых, отмечали пятнадцатилетие революции. Без особой гульбы. Надя такая красивая была, в том платье, что из Германии привезла, вытканное розами, и к волосам приколола чайную розу. И вроде все ничего, говорила