Он вынул из ее руки портфельчик, положил настолик вахтерши, которая не то осуждающе, не то умиленно наблюдала за покачиваниемприльнувших друг к другу пар, – и Ольга ахнуть не успела, как быласхвачена за талию горячими руками – настолько горячими, что их жар оначувствовала даже сквозь шерстяной свитер. А сквозь юбку она чувствовалаприльнувшее к ней худощавое юношеское тело, возбуждение которого нарастало скаждой минутой. И парень не стыдился своего возбуждения, он прижимался к Ольгевсе откровеннее, все бесстыднее, и всплеск ее возмущения сошел на нет, когдаона узнала Дениса.

Она только надеялась, что ее лицо сохранилопривычное высокомерное выражение, что на нем не отразились как в зеркале еготомление, и желание, и мальчишеское любопытство, и опаска: как поступит она?Оттолкнет? Ударит? Засмеется? Обнимет?..

Ольга и хотела оттолкнуть его, но не могла.Руки ее уже взлетели – как бы против воли – обнять его за шею, грудь прижаласьк его груди. Губы Дениса приоткрылись – то ли для глубокого вздоха, то ли дляпоцелуя, объятие стало еще крепче, но тут музыка кончилась и вспыхнул свет:такой яркий, беспощадный и откровенный, что Ольга отшатнулась от Дениса ирастерянно огляделась, словно внезапно разбуженный человек. Казалось, всесмотрят на нее, казалось, все проникли в ее темные, греховные помыслы.

На самом же деле смотрели только двое, аименно две девушки: Наташа Зырянова и Катя Волкова. Ольга помнила их потому,что они были самыми «хвостатыми» из всех второкурсников и вечно бегали за ней суниженными мольбами о пересдаче зачета, семинара, о допуске к экзамену,переносе срока сдачи реферата – словом, о всяких таких мелочах, которыминерадивые студенты сами осложняют себе жизнь. Но сейчас на их лицах не былопривычного заискивания. Девчонки смотрели на нее с чисто женским неприязненным,если не сказать – завистливым интересом, и Ольге сделалось весьма не по себе.Она ринулась к столу вахтерши, схватила портфель – и бегом бросилась изобщежития.

Потом она долгое время боялась дажевстретиться с Денисом глазами. Или сразу отводила взгляд, потому что его темныйвзор настойчиво напоминал о том, что было между ними. Нет, не было, но… но моглобыть! И о том же напоминали оценивающие взгляды Наташи и Кати. Особенно дикимистановились порою глаза Зыряновой. Иногда Ольга слышала за своей спиной едкийшепоток. Обернется – а это Наташа Зырянова с какой-нибудь из подружек. И Ольгапонимала, что речь шла о ней, как она «обжималась» с Денисом, «тискалась» сним, «старуха, а лезет к молодому парню», ну и что еще говорят в таких случаях?Боясь, что шепоток долетел до Ольги, девчонки прятали глаза, стеснялись,краснели, а Наташа смотрела исподлобья, не таясь, с нескрываемой лютостью. Онабыла влюблена в Дениса, она, как принято выражаться, бегала за ним, причембегала назойливо и откровенно. А он столь же откровенно пренебрегал этимнастойчивым, тяжелым вниманием. Но Наташа Зырянова покорно несла свой крест. И,наверное, ей даже стало легче, когда в пренебрежении к себе Дениса она смоглавинить не его, а Ольгу Михайловну Еремееву. Теперь было кого ненавидеть. Несебя же, не любимую любимым…

Ну ладно, студентка Зырянова ревновала итерпеть не могла преподавательницу практической ветеринарии Еремееву. Но развеэто повод… Нет, ну что за чушь лезет в голову! Ну не бредовая ли мысль:дескать, Наташа Зырянова устроила всю эту историю со взяткой лишь для того,чтобы опорочить Ольгу в глазах Дениса и припугнуть ее: держись, мол, подальшеот этого мальчика, ты, старая рухлядь, не то хуже будет!

Надежда взяла с прикроватного столикафотографию в скромной деревянной рамочке. Высокая, костистая, седая старуха ссуровым лицом, а рядом – перепуганная девчонка с темно-русой косой,высоконькая, глазастая, одетая в какую-то жуткую турецкую джинсу. Бог ты мой, впервые месяцы жизни в Северо-Луцке это тряпье казалось ей настоящей роскошью, аГлебовне – верхом эпатажа. Но она уже и тогда ни в чем не могла отказать этойнежданно-негаданно обретенной «внученьке», спасительнице, заступнице… Так они ипрожили вместе этот блаженнейший в жизни Надежды год, втихомолку считая, чтокаждую из них на пути другой поставили бог и его пресвятая матерь. Глебовне –Надежду в полупустом вагоне пригородного поезда, где никто из дремлющих,замученных жизнью, равнодушных ко всему на свете пассажиров словно и не слышалслабых стонов женщины, у которой вдруг схватило сердце. Надежде – Глебовну втом же самом вагоне, где она ощущала такое жуткое, пугающее одиночество, какогоне чувствовала никогда в жизни, такой страх перед неизвестностью, что ужеготова была выйти на ближайшей станции, пересесть на встречный поезд, вернутьсяв Кармазинку, добежать до сарая и там, в жестяном, обугленном ведре, сжечьдокументы на имя Надежды Сергеевны Гуляевой, опять воротясь к своему прежнемуимени Анфисы Ососковой и приуготовленной ей нескладной, неудачливой судьбе.Честное слово, Анфисе до такой степени было худо и страшно, что она так ипоступила бы, когда б не давил еще более сильный страх – чтобы попасть домой,предстояло бежать через тот самый мост, нависший над бучилом…

Так маялась Анфиса в уголке вагона, про себябеспрестанно, назойливо твердя: «Я Надька Гуляева! Я Надька Гуляева!» (потом,год или два спустя, она посмотрит чудную американскую комедию «В джазе толькодевушки» и будет мешать смех со слезами, слушая унылую приговорку «Дафны»: «Ядевушка… Я девушка!»), как вдруг услышала хрип:

– Помогите, ради бога…

С тех пор как пристал к Анфисе неотвязно бес,она о боге думать остерегалась, а тут вдруг имя его прозвучало словно прощение…

Подскочила, бросилась к бледной, будто толькочто из гроба восстала, а вернее – улечься туда собралась, худой седоволосой бабке,бессильно поникшей на жестком ободранном сиденье:

– Что с вами? Вам плохо?

– Сердце, – чуть слышно выдохнула та, иНадежду-Анфису жуть взяла при виде того, как посинели ее губы.

– Валидол у вас есть? – спросила она, нототчас поняла, что был бы – старуха не ждала бы такого дурацкого вопроса, самабы таблетку положила под язык, значит, нету валидола, а может, тут вовсе не оннужен, а что-нибудь покрепче, что дают при стенокардии. Надежда от страханапрочь забыла название лекарства, помнила только, что оно похоже на названиекакого-то взрывного средства, вот она и заметалась по вагонам, по своему и двумсоседним, пугая людей безумным видом и не менее безумным вопросом:

– У кого есть тринитротолуол? Или хотя бывалидол? Там женщине плохо!

После вопроса насчет тринитротолуола еще двепассажирки принялись хвататься за сердце и обморочно заводить глаза, но средиодурманенных стуком колес и тряской пассажиров нашелся-таки разумный человек исообразил:

– Что ж ты болобочешь, дура? Тебе небосьнитроглицерин нужен?!