Куклы кружились. Кланялись друг другу, притворялись вежливыми…

– Все играешь? – Пес смазал петли, и теперь дверь на чердак открывалась бесшумно. – Я зайду?

Он всегда спрашивал разрешения, но никогда не давал себе труда дождаться его. Вот и сейчас переступил порог, привычно наклонившись – пес был слишком высок.

– Как ты?

Ийлэ пожала плечами: обыкновенно. Так же, как вчера, позавчера и за день до того.

Дайна больше не появлялась. И денег своих назад не требовала. Наверное, это неспроста. Ей нужно было, чтобы Ийлэ ушла из дому.

Для чего?

Она боится, что Ийлэ расскажет правду? Глупость. Если и возникнет такое желание, то кто ей поверит?

– Ты… здесь не мерзнешь? Я одеяло принес.

Он положил его на пол, благоразумно не приближаясь.

– И свитер… это мой, он тебе великоват будет, но зато теплый. Я его у одной старушки купил. Она коз держала, и из козьего пуха нитки. Я знаю, что такие – самые теплые. Ты не смотри, что ношеный, его стирали… честно. Правда, у Ната со стиркой не очень получается… у него вообще с хозяйством не очень получается, хотя он старательный.

Ийлэ склонила голову набок.

– Надо бы в город съездить, прикупить кое-чего, но… погода мерзотная, из дома выглядывать никакого желания. А Ната гонять, так он чисто из вредности купит не то. – Райдо опустил крышку сундука и сел сверху, ноги вытянул. – Сколько ты будешь здесь прятаться?

За прошедшую неделю он неуловимо изменился.

Ийлэ разглядывала его исподволь, а он не мешал. Сидел. Молчал. Ждал ответа? Она не желает с ним разговаривать.

Обычно он приносил еду, а сегодня только одеяло и свитер.

Сидит, шевелит ногами… носки вязаные, полосатые, надо полагать, у той же старухи купленные, из пуха козьего… и брюки домашние измялись… папа никогда не позволял себе ходить в мятых брюках. А клетчатых шерстяных рубашек в его гардеробе вовсе не было.

Белые сорочки. Домашние костюмы из мягкого вельвета ли, из тонкого сукна. Летом – непременный светлый лен, который мнется, и это отца раздражает, но лен уместен в жару.

– Ийлэ… послушай… холодает, а чердак – не лучшее место для ребенка… и для тебя тоже… ты вроде и ешь, но куда все уходит? – Райдо наклонился, опираясь ладонями на собственные колени. – В тебе же не понятно, в чем душа держится…

Не держится – задерживается. Но Ийлэ согласилась: не понятно.

И в чем.

И зачем.

И будь она посмелей, умерла бы. У нее было столько возможностей умереть, а она живет. И наверное, в этом есть какой-то смысл, отец вот утверждал, что высший смысл есть во всем, но Ийлэ он не доступен.

– Я не хочу, чтобы ты умерла…

– П-почему?

Ответ очевиден. Потому что тогда умрет и он, но пес промолчал, поднялся и велел:

– Пойдем. Время обеда. А обедать лучше в столовой…

Изменилась.

Прежняя форма. Прежние обои – темно-винные, расписанные ветвями папоротника. Панели дубовые. Камин, в котором горел огонь, и вид его заворожил Ийлэ настолько, что она замерла, уставившись на пламя. И стояла долго, пока пес не закашлялся.

– Вот же… – Райдо мазнул по рту ладонью, которую торопливо вытер о штаны. Но запах крови не спрятать, и ноздри молодого пса дрогнули, он повернулся к Ийлэ, уставился тяжелым, настороженным взглядом.

Ждет? Чего?

Разрыв-цветок пока дремлет, и пусть сон его истончился, но псу не грозит смерть, а остальное – пусть терпит. Пусть ему тоже будет больно. Ийлэ ведь хотела, чтобы кто-то из них испытывал боль, бесконечную, без надежды на спасение.

Это справедливо.

– Садись куда-нибудь, – велел Райдо, указав на стол, которого прежде в столовой не было.

Огромный. Массивный. Уродливый. Он занимает едва ли не половину комнаты, и свет газовых ламп отражается на черной лакированной его поверхности.

– Нат, помоги даме…

– Обойдется, – огрызнулся младший, но встал.

А Ийлэ и вправду обошлась бы, она отступила, прижимая к себе отродье, которое пришлось вытащить из корзины, и теперь оно елозило, терлось носом о шею Ийлэ, хныкало тихонько…

Нат отодвинул стул медленно, и тяжелые ножки, скользя по полу, издали протяжный скрип.

– Садись… дама, – бросил пес насмешливо.

Отец всегда помогал маме.

Стулья были другими, легкими, из светлого дерева… в год, когда началась война, мама сменила обивку на модную папильоновую, и папа шутил, что в доме прибыло бабочек…

Нынешние стулья массивны. Полированное старое дерево. Темный лак. Запах старого дома, в котором они хранились. Ийлэ провела мизинцем по краю…

Маме бы не понравились. Она не любила тяжелые вещи.

– Погоди. – Райдо все-таки поднялся. Он шел, скособочившись, опираясь ладонью на столешницу. – Дай ее… тебе надо нормально поесть.

Отродье больше не умещалось в широкой ладони пса. Он прижал ее рукой к плечу, и меж растопыренных пальцев выглядывала посветлевшая макушка, волосы на которой стали завиваться. Свисали пятки, виднелись ручонки, тоже розовые, с крохотными пальчиками. И эти пальчики шевелились, словно отродье пыталось зацепиться за пса.

Не доверяло?

Правильно. Псам нельзя верить.

– А тебе мы тоже стул купим, – пообещал Райдо, к своему месту он возвращался очень медленно, ступая столь осторожно, что Ийлэ занервничала. – Но позже… сейчас тебе сидеть нельзя… у моих племянников был красивый стул. Такой высокий, на резных ножках. И колыбелька была, с балдахином. И еще погремушки… соска серебряная. Тебе бы понравилась серебряная соска? Им – не очень. И я понимаю. Я как-то попробовал ее… ну интересно же, так вот, не понимаю, как существо в здравом уме может металл сосать. Он же мерзкий. Но купим, просто для порядка. У каждого ребенка должна быть своя серебряная соска. А будешь ты ее сосать, мы потом решим… вот Нат съездит в город, привезет каталоги…

– Сегодня? – Нат явно не был настроен на поездку.

– В принципе, – разрешил Райдо, которого, кажется, больше интересовало отродье, чем обед. – Выпишем всего… если, конечно, у мамаши твоей хватит ума переселиться, а если не хватит, то пускай она себе остается на чердаке, может, для альвы это вообще нормально?

Ийлэ ничего не ответила.

Она уставилась в тарелку, пустую, белую… старый сервиз, который мама отправила на чердак. В нем не хватало пары соусников и большое блюдо для торта дало трещину.

Столовое серебро чужое.

А скатерти нет.

– Ты ешь, – сказал Райдо, баюкая отродье. – Кстати, как тебе Ингерхильд?

– Ужасно. – Нат подвинул к себе пустую тарелку и, взяв нож, принялся чертить узоры. Звук выходил мерзким, нервирующим.