Она подняла воспалённые глаза и долго смотрела ему в упор.

– Вали больше нет, – сказала она. Её подбородок и губы дрожали.

– Прости!

– Ты знал! – Это не было вопросом, не было упрёком. Это было отстранённо-беспристрастной кон статацией, неумолимо-жестокой, словно приговор.

– Я…

– Не надо, – она коснулась ладонью его губ, за ставив молчать. – Не надо, Кирюш. Я всё понимаю. – Она умолкла, но взгляда и руки не отвела. Кирилл по целовал её тонкие пальцы и вдруг ясно понял, что в этом мире вряд ли отыщется что-то поважнее вот этих глаз, вот этих рук.

– Ты изумительно играла, – сказал он и крепко стиснул Соню в объятиях.

– Пообещай мне!

– Что угодно!

– Сегодня, непременно сегодня мы уедем из этого города. Навсегда. Вернёмся домой, залезем под одеяло и будем говорить о волшебных феях, песочных троллях и вислоухих котятах – ты знаешь, давно хочу такого.

– Тролля? – слабо улыбнулся Кирилл.

– Да нет, не тролля – котёнка! – проворчала Соня, сердито отмахнувшись от Кирилла. – Котёнка! А потом мы поедем выбирать ёлку, слышишь, растрёпанную, неказистую, самую жалостливую из всех. Обратно помчим трамваем, рассыплем по полу иголки, посадим в салоне ёлочный дух и вот это необыкновенное ощущение волшебства, как в детстве, помнишь – и так ли важно, что подумает вагоновожатый? А он, наверно, подумает, вот чудаки, до Нового года ещё месяц. А эти двое уже спешат нарядить ёлку. А мы не спешим, мы медленно идём по улицам родного города, где обыденность и суета мешается с грязью, и всё так привычно, и всё так знакомо… И, конечно, дома мне захочется мандарины. В толстой кожуре. И конфеты. В шелестящей обёртке. И чай, непременно чай, пусть в эмалевых кружках, пусть согретый в обычном электрическом чайнике, но чтобы с палочкой корицы, семенами фенхеля, стручком кардамона и звёздами душистого бадьяна. Чтобы взаправду, без дураков!

– Эх, задачка не из лёгких, – приуныл Кирилл, – и самый сложный пункт здесь ёлка. Мне кажется, их ещё не продают! Но вот историю про фей и чай в эмалевой кружке обещаю точно!

– Правда? Ты сейчас, вот, правда? – её глаза заискрились – от слёз или счастья, а может, от слёз счастья – как понять?

– Я думаю, попробовать стоит!

– Господи, как же я хочу домой, – выдохнула она и, не сдержавшись, залилась горькими слезами.

– Синьор, простите мою любознательность, вы, кажется, итальянец?

Доменико открыл налитые кровью глаза и с удивлением обнаружил себя лежащим на холодном каменном полу. Он часто заморгал, силясь придать хоть какой-то осмысленности происходящему. Ничего не получилось, тогда с трудом перевалился, растирая онемевшие суставы, и по-стариковски закряхтел. Перед ним, в согбенной позе, навис незнакомец. Его фигура терялась в складках серого хитона и только широкие крепкие плечи, сколотые узкими кожаными пряжками, раскрывали атлетическое сложение мужчины. Большие смуглые руки осторожно перебирали чётки янтаря, коротко остриженная голова, склонённая чуть набок, заботливо, почти по-отцовски, изучала Доменико.

– Да, я итальянец, – прохрипел Доменико. Лопнувшие губы спеклись белесой каймой, по гортани словно прошлись наждачкой. Слова с трудом вырывались на волю. – Но, если честно, только наполовину, – присовокупил он. – Вы говорите по-итальянски, но ваш акцент… Откуда вы? Кто вы? И где я?

– Сейчас это самые нужные и самые верные вопросы для вас, – улыбнулся незнакомец с чётками. – Вы в тюрьме.

– В тюрьме? – Вопрос потонул в диком приступе кашля. Он отчаянно замахал руками.

– Что? Что такое? – заволновался тот. – Вам нужен свежий воздух! Скорей же! – он схватил под руки Джованни и поволок к узкому зарешётчатому окошку, выдолбленному в каменной стене под низким, вровень с человеческим ростом, потолком. Доменико прильнул к решёткам и часто задышал, выгоняя из лёгких застоявшийся кислый воздух. По ту сторону вызревал рассвет. Спелое полнолуние ещё роняло сок люминесцентного света, но тёмно-фиолетовый густой воздух, по-морскому влажный и студёный, уже терял на глазах краски, будто кто-то неустанно подливал в него воды, превращая в линзу совершенной прозрачности. Через неё, если хорошенько присмотреться, можно было усмотреть мощёный булыжником внутренний двор, гигантскую деревянную бочку, телегу, а чуть поодаль зубчатые фронтоны взмывающей к предрассветному небу башни. С лепными карнизами и трафаретными пилястрами она резко выдавалась вперёд, словно грозила завалиться вниз. На перекрестьях балок в зияющих проёмах полукруглых окон чернели колокола, окутанных нитками сложных систем оттяжек и тяг. На деле башня оказалась старой колокольней из жёлтого осыпающегося песчаника, венчающая куполом с латинским крестом. На перекрестье подвижной чёрной точкой нахально чистил перья ворон, а, впрочем, почём бы знать, нахал и богохульник мог бы быть грачом или дроздом. «Расцветкой эти птицы очень схожи, а, впрочем, дрозд помельче, – подумал Доменико и тут же поругал себя: – Да, к чёрту птицу. Она на воле, а я в тюрьме!» – и взгляд его упал на незнакомца. Тот будто угадав немой вопрос, ответил:

– Рад, что вам лучше! Но не беспокойтесь – здесь вы ненадолго.

– Что это значит?

– Кстати, – проигнорировал вопрос незнакомец, – вы можете звать меня campanello.

– Какой жуткий у вас диалект, – скривился Доменико. – Вы с юга, что ли?[10]– И вдруг осёкся: – Томмазо? – он в отчаянии взглянул в лицо незнакомцу. – Это шутка, должно быть?

– С именем не шутят! – наставительно изрёк незнакомец.

– Постой, – пораженный, вскричал Джованни, – если я не сошёл с ума, ты мой прадед?

– Почему нет, – простодушно заключил тот.

– Я сплю, – сам себе ответил Доменико и на том успокоился – сны бывают разные – чего только не взбредёт в голову?

– Я бы не стал на это надеяться, – безжалостно парировал Томмазо.

– Бред, всё бред, – забормотал Джованни, словно в горячке. – Я помню площадь… майдан. А впрочем, если и не сон, то слушай, родственник! Ты думаешь, меня интересует твоя рукопись? Да ничего подобного! Я знаю: нет никакой книги. И не было. А, если и была: что толку в ней сейчас? За четыре сотни лет ничего не изменилось. Войны не утихли, а разрослись до мировых масштабов. Люди продолжают умирать за идеалы и не достигают их. Моя родина Югославия, моя страна, настоящая, которую отец настойчиво внушал забыть, раздроблена на шесть частей. Хоть кто-нибудь построил своё идеальное государство, свой город солнца? Нет!

– А Италия? – живо поинтересовался Томмазо.

– А что Италия? Италии нет. Есть римляне, падуйцы, сицилийцы, веронцы. Различий между Севером и Югом в питании, привычках и языке достаточно для разжигания противоречий. Фрэнк Синатра, Фрэнсис Форд Коппола – где они, наша гордость и национальное достояние? Спрашиваю, где? Уехали за океан искать лучшей жизни.