– М-мм, я не слыхал этих имён. Кто они: магистры теологии?

– Вот уж, вряд ли! – в сердцах воскликнул Доменико.

– Свет над всеми, Бог со всеми! – Томмазо примиряюще растянул губы в улыбке. – Мой любезнейший друг, пока есть время, скажу то, что ещё сокрыто от тебя. Идеалы растворятся в серых буднях мимолётных дней, когда придёт необходимость не жить, а выживать. И знаешь, лучше всего это осознается здесь, – Томмазо похлопал по стене узкой камеры. – В наивности, достойной ученика, но не учителя, я полагал, что книга – истинный свет, прочитав которую, тут же преобразишься. Один изменился, другой изменился – и мир изменился. Но так ли это? Отчётливо вижу в твоих глазах сомнение – в них отражение истории. Печальной истории четырёх последних веков. И вправду: не лучший пример идеального общества!

– Зачем тогда писать книги? – наивно, по-детски, спросил Доменико. – Какой от них толк?

– Они заставляют задуматься, – нахмурился Томмазо. – Разве, нет? Мы меняемся в опыте жизни, в суровых и решающих испытаниях, а не в келейном чтении Евангелия, не в благочестивом и сладостном созерцании мира. Но чтение книги, молитва, созерцание божьего промысла – это новая мысль, раздумье и помысел. За кем мысль, за тем и правда! За либералом или демократом, за испанцем или итальянцем, за верующим или верящим…

– Но люди не смогли прочитать рукописи Кампанеллы! – вскричал Доменико и снова зашёлся в жутком кашле. – Они читали книгу Марты. Весь мир читал фальшивку. Отец пытался, он очень хотел… он так надеялся на меня! Но я не смог. Я потерял свой город солнца. Я потерял веру.

И вдруг неожиданно первый тяжёлый удар колокола огласил округу, проник в темницу и расплескался о стены, отразившись многократным эхом. Доменико в диком исступлении, зажав руками уши, повалился на колени и закричал. И грянула залпом вся звонница – непрерывным протяжным набатом, покатилась, зазвучала, низким нарастающим гомоном, оглушительным гвалтом, обрушившимся на небеса и землю. Алеющие всполохи рассвета вспыхнули первыми искрами нового дня, и Доменико – не услышал, нет! – он скорее прочитал по губам Томмазо:

– Поздно, слишком поздно! Надежды сгорают в огне, они рассыпаются пеплом в ладонях.

– Я не могу тебя понять! – попытался закричать Доменико, но сорванные голосовые связки вместо слов плевались болью.

Колокольный звон не унимался, и Доменико наполнился им, словно сосуд водой, до самих краёв, и теперь изливался наружу, и сам Джованни стал источником стройного звучания слившихся в один тон тысяч и тысяч мелких колокольчиков, разрывающих плоть изнутри. Томмазо надсадно вопил, накручивая круги вокруг медленно сходящего с ума Доменико.

– Да здравствует король Филипп! – заорал предок и с силой стукнулся головой о стену. Из рассечённого лба брызнула кровь, заливая лицо, стекая жирными каплями с подбородка. – Да здравствует папа Климент! – крикнул Томмазо и со всего ходу наскочил на бочку с нечистотами в углу, опрокидывая её, падая сам.

В нос ударил отвратительный смрад. Доменико навалился на окошко, хватая пальцами осклизлые заржавевшие прутья. Попытался протиснуться наружу, но безуспешно.

– Остановите, – выдохнул он шёпотом и повалился навзничь. – Прекратите! Хватит! Я не должен быть здесь… не должен!

– Эй! Очнись! – В нос ударил запах нашатыря и Доменико пустил под приоткрывшие веки яркий свет. – Давай! Ну вот и славно! – заключил чей-то голос. – Очнулся!

– Да его трясёт всего, как неисправный холодильник, – воскликнул другой голос, отчего-то знакомый. – Хлопцы, пропустите хворого до тепла.

Крепкие руки проворно подняли Доменико и вынесли из плотного кольца обступивших со всех сторон зрителей. Особо сердобольные тянули нашатырь, вату, валидол, бутылки с водой и даже водку, а иные просто наблюдали или беззастенчиво снимали на мобильник. Щёлкнуло несколько вспышек телескопоподобных зеркалок. Его подтащили к одной из "мартенок" с тлеющими углями и усадили на сбитый наспех табурет, обтянутый холщой. Протянули чей-то ватник, пропахший дымом, засаленный, накинули сверху. Когда зрение и слух вернулись окончательно, Доменико увидел перед собой низкорослого краснолицего мужичка:

– Sir, you need a taxi? – хохотнул тот и Доменико не без труда признал в нём Панаса. – Ну вот, а говорил: вне политики! Да ты у нас ещё тот активист, – он сгрёб мясистой ладонью бесхозный ящик, валявшийся неподалеку и, приспособив для сиденья, примостился рядом.

– Что это? – настороженно спросил Доменико, с облегчением осознавая, что его связки в полном порядке.

– Ты о чём?

– Ты это слышишь? – Сквозь привычные звуки толпы, всё больше разгорающиеся с приходом нового дня, пробивался почти комариный писк далёкого перезвона колоколов.

– А-аа, ты про это, – отмахнулся Панас. – Это колокольня Софийского собора на Владимирской. С самого рассвета звонят. Призывают народ разделить горе. Этой ночью здесь на майдане погиб человек.

– Да-да, – закивал Доменико. – Кажется, слышал.

– Во-во, – брякнул он в тон собеседнику, словно дразнился: – Кажется, слышал. – И неожиданно выдал: – Если подняться на колокольню, то сверху, наверно, увидишь, как пылает Майдан, как кровоточит Киев! – Сказал так, словно держал фразу давно заготовленной, может, в рукаве, как припасённый козырь. Сказал и удивился своим словам. Его ли мысль? И задумался надолго. Оба помолчали.

– Со мной что случилось? – осторожно спросил Доменико, втянул голову в плечи и поглубже закутался в ватник. Панас порылся в карманах и извлёк на свет измятую сигаретную пачку. Покрутил в руках.

– Брякнулся на землю, орал как безумный. Вообще удивительно, какой ты везучий, что я рядом оказался и узнал тебя, – он закинул ногу за ногу и опасно завалился назад. – А то так бы и корчился там, пока толпа не смяла. Тоже, нашёл место, где прилечь: здесь у сцен самая давка! Народ чистый зверь. Прёт, не разбирая дороги. Мёдом, что ли, намазано?

– Что кричал-то?

– А леший тебя поймёт, – раздосадовано произнёс Панас. – Ты же на своём языке трындел… ферми, баста, нон-нон… руками ещё махал. Короче, псих натуральный. Я так и подумал – головой приложился или приложили. Курить-то будешь? Вон, трясёшься как…

– Не, – замотал головой Доменико. – Теперь-то я точно в завязке.

– Ну, как знаешь, а я посмолю, – Панас чиркнул зажигалкой и с удовольствием затянулся сигаретой.

– Знобит меня что-то, – пожаловался Доменико.

– Вижу! – покосился на него Панас. – Я сам сюды после смены уже под утро подъехал. Машину на стоянку, а сам сюды. Пацанов наших поддержать. Намёрзся, жрать хочется, а горячее питание на пунктах только к девяти обещают. А за ночь-то всё пожгли в бочках, что можно было. Мебель порубали в капусту и в огонь. А она что? Сухая щепка, фанера – пшик! – и нету. Возни больше!

– Да ладно тебе, Панас, – включился в разговор размалёванный звёздами бритоголовый здоровяк. – Трошки е в загашнике. Оставили для чаю, воду покипятить. – С этими словами он выковырял откуда-то несколько потрёпанных книжиц. – Такие не грех и попалить, на москальской мове все! – присовокупил он, с видом знатока изучая обложки.