Она, едва увидела траурного Диму, ахнула:

– Но мы совсем не подходим друг другу!

– Так сегодня и надо, – отрезал Жека.

По-хозяйски вынул из Диминого шкафа пару черных туфель. Из Надиного – красные «лодочки». Кинул в пакет. Распорядился:

– Пока что ныряйте в сапоги – и вперед. Опаздываем.

Пешком идти не заставил – лихо подвез до павильона на «уазике».

В гримерке Полуянов мигом узрел: все одеты, кто как, только Анатолий, словно его близнец, в костюме.

Шепнул конкуренту:

– Тебя тоже нарядили?

– Ага. А из девчонок наших кукол Барби сделали!

Действительно, Алла и Надя в одежках цвета беби долл явно выделялись среди прочих героев. Может, их и будут разоблачать? А в показательно розовое обрядили, допустим, потому, что у девочек друг к дружке интерес? Амурный?

Журналист представил, как обнаженная наглая Алла ласкает дико смущенную Митрофанову, и не удержался, хмыкнул. Что за глупости в голову лезут!

Чего он, в конце концов, трясется? Надюха в свое время тоже цыганочку с выходом явила[1]. Может, у нее и другие грешки имеются? И на лобное место потянут именно образцово-показательную библиотекаршу? Сейчас был готов что угодно простить. Лишь бы его собственное грязное белье не ворошили.

– Дим, Дим, смотри! – толкнула в бок Надюшка.

Журналист обернулся.

В гримерную вступили Николай с Василисой. Они снова шли рядом. Мужчина глядел сурово, однако цепких лапок девушки со своего предплечья не стряхивал.

Бесцеремонная кандидатка наук кинулась к паре:

– А я думала, вы уже домой уехали!

– Обломайся! – грубо рявкнула Василиса. – Мы пятые. По рейтингу – выше вас.

Митрофанова покачала головой, шепнула Диме:

– Удивительный в России народ!

Шеф-редактор влетела в гримерку, надавала уже привычных советов: не сутулиться, не жевать, не болтать. Предупредила:

– Сегодня две программы снимаем. Так что после первого мотора никуда не уходим и не расслабляемся.

Героев переобули, причесали, наложили тон, повели в студию.

Ведущая сегодня снова сменила стиль. Полная противоположность вчерашнему мужскому костюму и зализанной голове. Волосы завиты старомодными локонами, туфли-лодочки с массивным каблуком. Скучное, в клеточку, до колен, платье. Дима смутно помнил: у его мамы подобное было.

– Какое-то ретро затевают, – шепнула Надя.

Но обсудить не успели.

Свет, мотор, камера.

Вступительных речей не последовало.

На сцену сразу вызвали Полуянова.

Когда поднимался, успел увидеть тревогу на лице Митрофановой. И явное облегчение на лицах остальных.

Внебрачный ребенок? Судебный иск? Очередной сумасшедший, обиженный на правду в его статье?[2] Пьяная и влюбленная Галинка в студии?

Ведущая пригласила сесть на диванчик. Интимно пристроилась совсем рядом. И панибратски спросила абсолютно неожиданное:

– Дима, ты часто вспоминаешь маму?

Полуянов – хотя вопрос шокировал – отозвался почти мгновенно:

– Нет.

Врать бессмысленно – камера все равно выдаст.

– Почему? – потребовала девушка, одетая в платье его матери.

– Тяжело вспоминать. Она погибла совсем молодой.

Надя – Дима мельком взглянул на подругу, сидевшую в первом ряду, – тоже свесила голову, понурилась.

Неужели телевизионщики решили ворошить давнюю грустную историю?[3]

А ведущая (по душе ей пришлась вчерашняя роль психоаналитика) продолжала терзать Дмитрия:

– Ты любил маму?

– Конечно.

– Как назывались ее духи?

– Э-э…

– «Красная Москва»! – выкрикнула с первого ряда Надя.

– Какая у твоей мамы была любимая книга? – тянула жилы псевдопсихоаналитик.

– Я ее всегда видел со «Справочником участкового врача», – грустно улыбнулся Дима.

– На самом деле Евгения Станиславовна очень любила Тургенева. «Асю» перечитывала раз двадцать, – просветила ведущая. – Где она работала?

– В районной поликлинике.

– Всегда?

– Сколько я себя помню.

– У вас были друг от друга секреты?

– Ну… сигареты я от нее прятал.

– А она что-нибудь скрывала?

– Возможно. Я лет в десять жестко сказал: никакого нового папу в дом не пущу. Поэтому она никогда не рассказывала мне о своей личной жизни. Если сейчас речь пойдет о ее любовнике, я просто встану и уйду.

– Ты к нам несправедлив, – тонко улыбнулась телекрасавица. – Мы никогда не станем ворошить интимные дела тех, кого уже нет на земле. Скажи, мама рассказывала тебе о своей профессии?

Полуянов про себя недоумевал все больше. Но, памятуя указание редактора ни в коем случае не молчать, старался давать ответы как можно быстрее.

– Когда я не мог заснуть, она перечисляла мне названия костей по латыни. Отличное снотворное.

– А еще?

– Байки иногда травила. Однажды у них покойник в мертвецкой ожил. Еще какая-то девушка во время клинической смерти удивительные вещи видела, потом рассказывала. Но вообще я не слишком интересовался.

– А что ты знаешь про стажировку мамы в инфекционной больнице?

– Где? – опешил Дима.

– Дайте мне микрофон! – потребовала верная Митрофанова. И затараторила: – Тетя Женя там всего два месяца провела, еще когда в институте училась. Неудивительно, что Дима не в курсе.

– А почему она оттуда ушла?

– Потому что ей хватило ума понять: у врача-клинициста на семью времени нет. А Евгении Станиславовне хотелось еще быть и хозяйкой, и мамой.

«Надька, блин, всезнайка!»

Сам Полуянов не ведал об этом факте маминой биографии. Или безнадежно запамятовал.

– Значит, для тебя новость, что она там работала? – укорила ведущая.

– Я обязан вызубрить ее биографию в мельчайших деталях?

– Любящий сын обычно знает о маме гораздо больше, – ядовито прокомментировала девица.