Помощник секретаря Госдепартамента Джеймс Данн, при назначении меня на должность советника, сделал специальное предупреждение, что в военное время Госдепартамент играет лишь совещательную роль в делах политики, а потому мы должны давать советы, только когда нас об этом просят. Видимо, он имел в виду недавнюю историю с моим участием в переговорах об азорских базах. Я прибыл в Лондон на первое рабочее заседание комиссии 14 января 1944 года. В дальнейшем произошли события, напоминавшие то, что случилось в Португалии, хотя и не столь драматичные. О них я расскажу в самых общих чертах.

Англичане первыми положили на стол переговоров проект акта о капитуляции Германии и о будущих зонах оккупации. Мы, американские делегаты, конечно, еще не имели инструкций по этому вопросу. Нам пришлось отправить английские предложения в Вашингтон для согласования. Прошло несколько недель, но реакции Вашингтона не последовало, несмотря на наши повторные запросы.

Наши британские коллеги уже начали проявлять нетерпение. 18 февраля советский делегат представил ответ своего правительства на английскую инициативу. Русские прислали свой альтернативный проект акта о капитуляции Германии, британский же проект документа об оккупационных зонах они приняли в целом. Мы все еще не получили инструкций и могли только сообщить в Вашингтон о реакции советской стороны на английские предложения. Однако ответ русских нас озадачил. Нас не проинформировали официально о том, что происходило на Тегеранской конференции, и мы предположили, что уже тогда английская и российская стороны предварительно договорились по вопросу об оккупационных зонах. Впоследствии я узнал, что это подозрение было необоснованным. Свои предложения правительство Великобритании подготовило уже несколько месяцев назад. Они были известны нашим военным властям уже во время поездки нашего президента в Каир в ноябре 1943 года и широко обсуждались президентом и членами Объединенного комитета начальников штабов, а затем они стали предметом обсуждения на совместном англо-американском заседании начальников штабов в Каире. Но обо всем этом никто в Белом доме не поставил нас в известность, хотя сейчас мы вели переговоры с английским и советским правительствами по этому вопросу. В начале марта из Вашингтона, наконец, пришли инструкции. Сначала мы получили проект акта о капитуляции Германии, вовсе не похожий на предыдущие два. Нам оставалось только предъявить его двум остальным делегациям. 8 марта поступили инструкции, касающиеся будущих зон оккупации, оформленные не как предложения на международных переговорах, а как указание подчиненным от Американского объединенного комитета начальников штабов (которому, судя по тексту, и принадлежал этот документ). Он не сопровождался никакими комментариями и никак не отражал предложений английской и русской сторон по этому вопросу. Граница русской зоны, согласно этому предписанию, должна была проходить дальше к востоку, чем она проходит в действительности, а американская зона, насколько я помню, должна была включать 46 процентов территории и 51 процент населения Германии. Было бы весьма трудно в этом случае убедить русских, уже согласившихся с британским проектом, принять значительно менее выгодные для них условия. Но директива не содержала никаких аргументов, и было неясно, почему мы должны выдвигать в комиссии именно такие условия.

Я решительно возражал против представления этого странного документа на заседании комиссии в качестве официальной позиции США, так как просто не мог поверить, что это настоящие дипломатические инструкции для проведения важных международных переговоров. Подозрения мои усилились, когда один военный, сопровождавший Рузвельта в Каир, по секрету рассказал мне, что эта «инструкция» воспроизводит запись, сделанную президентом по дороге на клочке бумаги. Видимо, кто-то из военных чинов решил преподнести эту запись как наши официальные предложения. Мой коллега, военный советник посла, генерал Уикершем, человек, отличавшийся здравым смыслом, с которым мне в целом приятно было работать вместе, в этом случае не мог не выступить в защиту документа. «Эта бумага, – возражал он, – вышла из Комитета начальников штабов, и мы должны бороться за нее, мой дорогой». На это я ему отвечал, что трудно бороться за нечто бессмысленное и непонятное тебе самому. Мы с генералом Викершемом решили отправиться в Вашингтон, чтобы разобраться в этой запутанной проблеме. Я выполнил это намерение.

И снова в Госдепартаменте мне не оказали никакой помощи. Опять мне не оставалось ничего, кроме прямого обращения к президенту, чтобы объяснить, почему инструкции, исходящие от наших военных властей, в данном случае практически неприменимы.

Если говорить о моем собственном мнении, то я бы предпочел такое разграничение оккупационных зон, чтобы советская зона не слишком далеко простиралась на запад, а западные зоны хотя бы непосредственно примыкали к Берлину. Но моего мнения никто не спрашивал, и единственное, чего я мог бы добиться, – показать, что наша позиция на этих переговорах имеет хоть какой-то смысл.

Рузвельт и на этот раз принял меня любезно. Правда, он не сразу понял, в чем суть вопроса, так как мысли его были заняты разногласиями, возникшими у нас с англичанами из-за разграничения наших оккупационных зон. Когда я объяснил президенту, что в данном случае речь идет о границах советской зоны, он удивился. Когда же я показал ему инструкцию, которую мы получили в Лондоне, он громко рассмеялся и сказал: «Да ведь это похоже на записку, которую я однажды набросал по дороге в Каир на обратной стороне конверта!» Мои подозрения оказались обоснованными. Я спросил Рузвельта, сам ли он займется устранением этой проблемы и что я могу еще сделать в связи с этим. Он ответил, что я могу отдохнуть, а он возьмет решение этого вопроса на себя. 1 мая посол Винант получил инструкции утвердить проект границ восточной зоны согласно русским и английским предложениям.

Так закончились мои обязанности советника мистера Винанта в Европейской консультативной комиссии. Я действительно нуждался в отдыхе, и Госдепартамент, которому, видимо, надоели мои инициативы, рад был предоставить мне продолжительный отпуск и заверил, что мне не стоит больше беспокоиться о делах Европейской комиссии, куда вместо меня назначат другого человека. Пять благословенных недель я провел на своем ранчо и не возвращался в Вашингтон до начала мая.

Работа Европейской консультативной комиссии касалась почти исключительно Германии. В этой стране прошли мои студенческие годы и почти пять лет профессионального обучения. Здесь я служил во время войны. Однако я что-то не помню, чтобы со мной консультировались по какой-либо проблеме, касавшейся будущего Германии, в период моей работы советником в комиссии.

Когда я в 1943 году вернулся в Вашингтон из Португалии, мой друг и коллега по службе в Берлине Генри Леверич, теперь занимавшийся проблемами будущего Германии в Госдепартаменте, однажды пригласил меня на заседание Комитета по Германии, где рассматривались такие вопросы. Он показал мне одну официальную бумагу на эту тему, касавшуюся планов использования немецкого персонала будущей военной администрацией.

Это побудило меня составить и вручить ему памятную записку, где я изложил свое видение некоторых основных вопросов, связанных с будущим Германии в первые послевоенные годы. Не думаю, чтобы ее видел кто-то из лиц, ответственных за нашу политику по отношению к Германии в этот период. После 1947 года взгляды, подобные изложенным мной в этом документе, стали основой американской политики в этой области. Но в первые два-три года эта политика в целом не соответствовала моим взглядам.