повседневному „здесь“ – некое великое „там“ и потрясла нас этим „там“ до корня», – писал в своей брошюре 1915 года Иван Ильин246, которого начало боевых действий оторвало от работы над докторской диссертацией в Вене. Война, по Ильину, призывает нацию к сплочению, а индивида заставляет познать самого себя247.

В том же духе высказывается и Бердяев. В сентябре 1916 года он заканчивает статью «О частном и историческом взгляде на жизнь», в которой безжалостно атакует гуманизм XIX века, сросшийся с позитивизмом и окутавший человеческую личность коконом заботы о персональном благе.

…войну я должен постигнуть как свершение моей судьбы – я ее виновник и она во мне происходит, в каждом Иване и Петре и для каждого Ивана и Петра. Ибо поистине каждый Иван и Петр – мировое существо, в глубине своей сообщающееся со всем историческим и сверхличным. <…> Но сознание этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а не до того рабски обособленного сознания, для которого все мировое оказывается внешним и навязанным. Лишь на этой почве возможно решение проблемы Ивана Карамазова о слезинке замученного ребенка. С «частной» точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Замученный ребенок – бессмысленная жертва, вызывающая протест против мира, а в конце концов, и против Бога. Но жертвы и страдания могут быть оправданы, если видеть ту глубину всякого существа, на которой судьба национальная, историческая и мировая есть его собственная судьба248.

Бунт против страдания в конструкции Бердяева – это по определению рабий бунт. Идеальным изображением «частного сознания», рабски восстающего против сознания исторического, для философа оказывается пушкинский «Медный всадник»249. История Евгения в статье Бердяева оказывается тематической параллелью к «Братьям Карамазовым».

Такая интерпретация Достоевского, впрочем, не была просто данью времени. Еще в 1904 году в работе «О новом русском идеализме» философ обращается к «слезинке ребенка», защищая свою идею «моноплюралистического истолкования бытия». Ополчаясь на позитивистов, подменивших веру в Бога верой в прогресс и служение человечеству, Бердяев заявляет, что в отрыве от духовного содержания идея прогресса, идея человечества и идея личности – фикции, не стоящие ни усилий, ни жертв. Идея прогресса жестока, поскольку каждое новое поколение вынуждено служить благу следующих поколений, а то в свою очередь будет мучиться и страдать ради потомков. Личность, заботясь об удовлетворении собственных нужд, деградирует, а любить ближнего ради него самого, по убеждению Бердяева, невозможно, подобная любовь разрушительна и лицемерна. Любовь же к человечеству – простая уловка, позволяющая заменить неудобного ближнего абстрактной суммой индивидов.

Эгоизм и альтруизм, между которыми колеблются все позитивные теории, одинаково жалки, ничтожны и плоски, одинаково не доросли до того сознания, что человеческая личность выше эгоизма и альтруизма, выше «моих» и «чужих» интересов, что призвана она служить чему-то третьему, индивидуально и универсально воплощать сверхчеловеческое, которое нельзя получить никакими сложениями, никакими количественными комбинациями250.

Идеал сверхчеловека, таким образом, получает у Бердяева своеобразную религиозную трактовку251. Именно христианское сверхчеловеческое (сверхприродное) начало можно любить в ближнем. Принцип «моноплюрализма» соединяет людей не только в пространстве, но и во времени, позволяя личности ощутить живую связь с прошлыми и грядущими поколениями. Это возвращает смысл идее прогресса как движению в сторону Божьего царства: «Высочайшая гора прогресса есть царство Божие, в которое войдут все индивидуальности, в котором искупится всякая слезинка ребенка и превратится в радость»252. По-видимому, эта работа писалась Бердяевым под сильным воздействием «Братьев Карамазовых». Свою «моноплюралистическую» утопию он предлагает прежде всего русским интеллигентам с их неизбывной тоской по утраченному идеалу. Цитирует Бердяев при этом даже не Ивана, а Митю Карамазова («…в их раздвоенной душе Дьявол с Богом борются»253). Эпиграфом же к статье становятся известные слова Ивана о русских мальчиках254. Да и в целом ключевая идея этой статьи напоминает концепцию «русской всечеловечности» Достоевского, лишь спроецированную на проблему духовной автономии личности.

В 1911 году Бердяев снова вспоминает о слезинке ребенка в одной из наиболее известных своих работ – «Философия свободы». Здесь вопросы, сформулированные Иваном Карамазовым, помещаются в контекст классического богословского спора о всеблагости Бога и о Божьем попущении, иными словами, о природе и цели существования зла в мире, который создан и управляется Богом. Как мы помним, к идее устранения страданий путем прогресса Бердяев относился, мягко говоря, недоверчиво. Подобно тому как в статье 1904 года он писал о преодолении эгоизма и альтруизма в третьем выборе сверхчеловеческого, в «Философии свободы» Бердяев предлагает не бороться со страданием, а отказаться от него. Разница для него принципиальна.

Идеология страдания есть особый вид гедонизма, так как ставит сущность человеческой жизни в зависимость от чувственного плюса или минуса, от страдания или наслаждения. Но достоинство человека и цель его жизни находится по ту сторону страдания и наслаждения, неудовлетворенности и удовлетворения, отрицания этого чувственного мира или утверждения его. Страдание не есть ни добро, ни зло, оно – результат зла, который должен быть мужественно изжит. <…> Вот почему опыт современного человечества социально и научно победить страдание и сделать людей счастливыми есть безумие. <…> Нельзя ответственность за страдание и зло возлагать на других, на внешние силы, на власть, на социальные неравенства, на те или иные классы: ответственны мы сами, как свободные сыны; наша греховность и наше творческое бессилие порождают дурную власть и социальные несправедливости, и ничто не улучшается от одной внешней перемены власти и условий жизни. <…> задача мировой истории есть победа над злой волей в мире, над корнем зла, а не механическое устроение счастья255.

Бердяев заходит в своих умозаключениях и дальше: если между искоренением и прославлением страдания нет никакой сущностной разницы, если то и то – разновидности одной и той же порочной, гедонистической и лживой идеологии страдания, тогда порочно и лживо даже со-страдание, греховна даже любовь, основанная на сострадании. Свободный человек никому сострадать не обязан и сам в сострадании не нуждается, как не нуждается и в страдании. Здесь Бердяев вновь обращается к Достоевскому и открыто бросает перчатку Ивану Карамазову, лишь не называя его по имени:

…отрекаться от спасения во имя того, что другие гибнут, значит погибель ставить выше спасения, значит погибающего ставить выше спасающегося. Это и есть идеология зла, защита богоотступничества; это последний соблазн, соблазн Великого Инквизитора, это расслабленная женственность256.

Интересно, что такая трактовка героя Достоевского во многом предвосхищает формулировки Камю, с той