активно, иллюстрируя мысль о необходимости того, чтобы «гражданин стоял выше солдата». Не сформулированная самим Ростовцевым или великим князем прагматика текстов о слезах и всего журнала (особенно в первые его годы) вполне согласуется с тем, что позже вслед за Оболенским декларирует Словинский – текст как доступный юному человеку способ «усваивать <…> представления любви, сострадания, добра, блага, чести, чтобы затем разрозненные мысли слагались в одно целое <…>; чтобы, наконец, вырабатывался идеал жизни»223. Эти публикации – не только отражение гуманистических взглядов Ростовцева и редколлегии, но и последний отголосок романтизма, который в это время уже не отвечал общественному запросу.

В момент, когда культивируемая продолжительное время до этого эмоциональность перестает быть трендом и на смену ей приходит прагматика и универсальность примеров и образов, подобные тексты изживают себя и исчезают со страниц изданий. Интересно также и то, что слезы оказались единственным проявлением того, что условно можно назвать позволительной для кадета «слабостью»; в ЖДЧ мы не находим ни одного примера того, что солдат может, например, испугаться или растеряться на поле боя. (И это, конечно, абсолютный отход от даже минимального проявления гуманистической концепции, позже развитой Толстым, в которой ни один нормальный, здравомыслящий человек не может чувствовать себя в своей тарелке в сражении, он обязательно будет теряться, как это происходит с Пьером Безуховым во время Бородина.) Журнал, ориентированный на военных, никогда бы не пропустил текста о проявлении трусости или иного недостойного чувства, однако уже понимание того, что хотя нельзя бояться, можно плакать, – достойный гуманистический порыв в среде, построенной на априорной жестокости, которая прикрыта идеей высокой миссии.

Игорь Кравчук

СЛЕЗИНКА РЕБЕНКА ПОД ИДЕОЛОГИЧЕСКИМ МИКРОСКОПОМ

ШТРИХИ К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНОГО ОБРАЗА

«Слезинка ребенка» – не просто один из самых знаменитых образов Достоевского, но и в определенном смысле символ всей русской литературной классики, национального литературного канона как такового. На историографа «слезинки» это обстоятельство накладывает особые обязательства. Материал, отражающий рецепцию образа и его употребление в повседневной речи, поистине неисчерпаем, так что даже самый добросовестный экскурс поневоле окажется неполным. Кроме того, такой экскурс неизбежно выйдет за рамки историко-литературного исследования, кренясь то в сторону различных гуманитарных и общественных дисциплин, то в сторону публицистики. Тем не менее мы попробуем выделить наиболее характерные тенденции в восприятии интересующего нас образа.

Начнем с первоисточника. В романе «Братья Карамазовы» (1880) слова о «слезинке хотя бы одного замученного ребенка» возникают в монологе Ивана Карамазова, обращенном к Алеше в главке «Бунт» книги пятой «Pro и contra». Главка продолжает сцену в трактире, которая начинается в предыдущей главке с характерным заглавием «Братья знакомятся». Зная друг друга с детства, братья лишь накануне роковой поездки Ивана в Москву делают попытку по-настоящему сблизиться, обменявшись взглядами на «предвечные вопросы».

Ты из‐за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? – не без иронии спрашивает Иван младшего брата. – Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» – вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так? [Акад. ПСС, XIV, 213].

Иван Карамазов задается вопросами о смысле человеческих страданий и возможности их искупления. Мерилом для героя романа становятся страдания маленьких детей. Иван разворачивает перед Алешей свою галерею так называемых фактиков – свидетельств звериной жестокости взрослых по отношению к детям. В эту мрачную коллекцию попадают каторжник, зарезавший нескольких детей; турки, закалывающие штыками и расстреливающие младенцев на глазах у матерей; образованная супружеская пара, со сладострастием секущая сучковатыми розгами собственную семилетнюю дочь; пятилетняя девочка, которую на ночь запирают в отхожем месте и мажут лицо калом; наконец, дворовый мальчик, которого отдают на растерзание охотничьим собакам по приказанию барина. Иван видимо удовлетворен эмоциональной реакцией Алеши, который в тихой ярости говорит, что барина, предавшего ребенка мученической смерти, надобно расстрелять [см. Акад. ПСС, XIV, 221].

В классической работе А. С. Долинина бунт Ивана понимается как бунт непосредственно против Бога, за который следует небесная кара – безумие224. Интерпретация Долинина основана на внимательном изучении подготовительных материалов к роману. Исследователь был искренне заворожен духовной и интеллектуальной мощью Ивана Карамазова. Для Долинина он – убежденный, воинствующий атеист. Моральное и психологическое поражение Ивана, с точки зрения литературоведа, – следствие пагубного преобладания идеологической тенденции над гениальным замыслом. Здесь Долинин следует тому взгляду на личность и творческую эволюцию Достоевского, который был выражен еще Л. П. Гроссманом в работе «Достоевский и правительственные круги 70–80‐х гг.» (1934). Ср.:

Богоборческая философия Ивана Карамазова и вся его критика евангелия, являя высочайшие вершины интеллектуальных бунтов, не могут поколебать прочных позиций политической реакции, глашатаем которой выступает в своем последнем романе Достоевский225.

Эта интерпретация, однако, может быть оспорена. В разговоре с Алешей Иван несколько раз заявляет о своей готовности принять Бога, пусть эта готовность выражена в парадоксальной форме:

…действительно, человек выдумал Бога. И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль – мысль о необходимости Бога – могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? [Акад. ПСС, XIV, 214].

Таким образом, в размышлениях Ивана Бог одновременно существует и вымышлен человеком. На этом парадоксы не заканчиваются. В монологах Ивана постоянно присутствует мотив непонимания, недоступности смысла, алогизма, сознательного отказа от интерпретации. Иван повторяет, что у него земной, жалкий, «эвклидовский» ум [Там же, 214, 222]. Страдания детей на Земле – не просто несправедливость или преступление, но еще и ахинея [Там же, 220]. Богоборец, бунтарь, провокатор, Иван Карамазов готов полностью признать евангельскую концепцию Спасения, преклониться перед мощью и мудростью Бога, перед той Истиной с заглавной буквы, которая объяснит всю человеческую историю, восстановит справедливость и развяжет все узлы нравственных противоречий. Внутренняя драма героя в том, что, не видя альтернативы обретению гармонии через страдание, он все-таки чувствует в себе нравственный протест против этого единственного пути: в момент осознания смысла всемирной гармонии и земного страдания мы невольно предаем страдание одного-единственного ребенка, муками которого эта вселенская гармония, по выражению Ивана, унавожена. Вполне можно заподозрить героя Достоевского в злой пародии на евангельский образ: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет,