сделать вид, что дежурят, но Айдек лишь безразлично им кивнул, попросив открыть ворота. Двое воинов, долговязый с длинной и жидкой бородой и невысокий паренек с выбитыми передними зубами, тут же отворили тяжелые, окованные железом створки. Он вновь им кивнул, и дежурно приказав сохранять бдительность и следить за арестованными, вышел в город.

Ноги сами понесли его по улицам Кадифа. По самой знакомой для него дороге. С каждым шагом его поступь обретала твердость, а дух наполняется решимостью. Да, он не посмел ослушаться приказа. Да, он стал соучастникам беззакония. Но он ещё мог дать бой малодушию – своему главному греху. Своей скверне, что отравляла его душу и отвращала Всевышнего.

Вся его жизнь была пронизана этим чувством. Он не смел перечить старшим и высшим, и это не было добродетелью. Ведь его смирение питалось вовсе не мудростью и принятием даров или кар Всевышнего, а простым страхом.

Айдек больше не мог себе врать: именно страх направлял и определял его жизнь. Если бы не страх перед волей отца, он бы и никогда не избрал путь воина, ибо обладал робким и тихим характером. Если бы не страх – он не связал бы себя узами этого тяжкого и нежеланного брака. Если бы не страх, он решил бы сбежать на самый край мира. Если бы не страх, он бы не стал соучастником великого и страшного преступления, учиненного молодым стратигом.

И от этого знания, ему было некуда бежать. Свою природу он нёс в самом себе, и она оставалась неизменной. Что в Кадифе, что на дальнем и неизведанном пограничье, он так и останется робким грешником. Ведь куда бы он ни отправился, страх, малодушие и покорность злу шли вместе с ним, ибо они были его частью. Его грехом.

Учение праведных гласило, что познавший свет истины должен искоренять грех. И в первую очередь – в самом себе. Видно поэтому Всевышний и вернул его в родной город, показав ему все его пороки.

Теперь Айдек понимал, что у него не осталось оправданий для малодушия. Он был так терпим к своему греху, который казался ему таким несущественным, что и сам не заметил, как вступил на путь сопричастности злу большому. На путь гибели души. И чтобы избежать забвения, ему нужно было дать бой самому себе. Своей скрытой скверне. И он знал, где ждёт его первый бой в этой войне за очищение души.

До своего дома он дошел быстро. Спокойная уверенность волнами растекалась по телу фалага, придавая ему решимости в задуманном. Подойдя к порогу, он тронул дверь – она была заперта, вероятно, на внутренний засов. Восславив в мыслях Всевышнего, Айдек Исавия трижды ударил по кованой полоске. Повисла долгая тишина. На той стороне не слышалось ни шагов, ни скрипов затвора.

Сделав пару шагов назад, он осмотрел здание. Нет, в доме точно кто-то был: окна были не заколочены. Точнее часть из них хоть и была закрыта глухими ставнями, другая всё же оставалась открыта. Да и замка на двери не висело.

Фалаг ещё раз постучал в родную дверь, на этот раз – сильнее и настойчивее. И это возымело эффект. С той стороны раздались гулкие и шаркающие шаги, а потом медленный скрежет отпираемого засова. Дверь слегка приоткрылась, и в образовавшийся проём высунулась маленькая сморщенная голова старухи.

– Господин? – вечно суженные бесцветные глаза служанки раскрылись в удивлении.

– Всех благ тебе, Виатна.

– И вам всех благословений, господин. Да только госпожа же говорила, что вы в дикие земли отправились с войском.

– Ты не знаешь, что происходит в городе?

– Вроде солдатики какие бегают, да только мне то знать без надобности.

– Войска вернулись, чтобы занять город и разогнать Синклит.

– А, мантии ссорятся, ну так обыденно то,– совершенно спокойно и безразлично произнесла старуха.

Казалось, будто в её жизни войска занимают столицу не реже чем раз в месяц, и она придавала этому примерно столько же значения, как подвозу новой партии репы или капусты на ближайший рынок. Фалаг часто замечал среди блисов безразличие к политике. Видно века, что они были отстранены от всякого участия в государстве, накладывали свой отпечаток. Но всё же, это не переставала удивлять Айдека.

– Скажи, Виатна, а тут ли… госпожа? – чуть замявшись, произнес он.

– Так это, к роду своему уехала она. Да и сказала, что не жена вам больше. Только вы меня не спрашивайте ни о чем господин. Я не любопытная. Вопросов госпоже не задавала. Меня тут оставили, ну и ладно то.

– Уехала? – только и нашелся, что спросить Айдек.

– Да, уж дней десять как назад. До мистерий ещё. С вещами всеми. Я вот и сама не знаю, как быть то теперь. Отец ваш довольствие присылать будет, али мне дом совсем закрывать и к имению ехать?

– Я… я не знаю, Виатна.

Его ноги сами собой попятились назад. Виатна, что-то говорила вслед, но Айдек уже не слышал её, удаляясь всё дальше и дальше от теперь уж точно покинутого дома.

А на что собственно он рассчитывал? Что Ривна, прочитав о разводе, останется ждать мужа, а точнее уже и не мужа вовсе? Особенно, если он сам писал, что брак их обман и сам он никогда не вернется в Кадиф? Её и так тут ничего не держало, кроме навязанных обязательств. И он сам отсек эту последнюю связь.

Фалаг бесцельно пошел прочь от дома, в мгновение ока превратившегося в чужое и чуждое ему здание. Он так боялся этой встречи, так мечтал её избежать, что даже когда изменившие Синклиту войска стояли под городом, думал лишь о Ривне. А теперь он чувствовал себя поверженным. Ведь он и вправду понадеялся встречей с бывшей женой изменить себя. Побороть свой порок и искупить его самой малой ценой из возможных. Но видно Бог желал от него иного.

Побродив немного по родному кварталу, командир знамени вернулся в Хайладскую крепость. Она всё так же была пуста, а палящие солнце, нависающее раскаленным оранжевым шаром над головой, изгнало последних воинов с плаца. Только всё те же четверо солдат продолжали партию в колесницы под плетеным навесом у главных ворот. Увидев его, они было начали вставать, но командир вновь остановил их жестом.

Дойдя до середины плаца, он остановился, не в силах решить, что ему делать дальше.

Солнце нещадно припекало и по голове, шее и спине командира знамени, собираясь в крупные ручейки, катились капли пота. Оглядевшись, он поискал тень – идти внутрь крепостных помещений ему совсем не хотелось,