на Еву и говорит[419]: «а ета чего такая, волосьями прикрывается, вся раздемши?» — и как-то нехорошо смеется, гадкое что-то думает, кажется мне. Я ему рассказываю, что это жена-Ева, безгрешная была, когда в раю были… а как согрешила с яблоком, упробовала, а этого от Бога было не велено… и им Бог сделал кожаные одежды и изгнал из рая на простую землю, в поту лица. А дурак Гришка, прямо, как жеребец, — гогочет, дурак! Это Марьюшка так его. Гогочет и гогочет: «во-какая… согрешила — и обновку выгадала, ло-вкая..!» Ну, охальник, — все говорят. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть… — смотрю за его спиной:[420] тень на стене за ним, и я вспоминаю[421] ангела, который стоит за каждым. Вижу в углу иконку с засохшей вербой, вспоминается «верба», вербный веселый торг на Красной площади, великий пост… — скоро буду говеть, понесу батюшке грехи, в первый раз[422]. Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему: «я на тебя плюнул вчера… ты, не сердись уж… прости мое согрешение…» — и тру-растираю картинку пальцем, стыдясь чего-то, боясь смотреть. Он глядит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о чем-то очень трудном, будто какую-то загадку хочет отгадать… и потом грустное делается его лицо. — «Эн, про чего ты… а я и думать забыл», — говорит он, и лицо его становится добрым, ну, совсем-совсем другим, словно и не он это, даже, улыбается мягко, ласково, — ну, совсем не он это, всегда насмешник, всегда с подковыркой и зацепкой. — «Вот, погоди, паря… — и это самое ласковое у него — „паря“, когда он очень доволен чем-нибудь, — снегу навалит, во-сколько снегу, уж тогда мы с тобой слепим такую ба-бу… во всей-то сбруе!..»

Я срываюсь с лавки, бегу-топочу по лестнице к себе, в детскую, и так мне чего-то радостно, так хорошо, легко…[423]

* * *

Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным окном стегает по стеклам… снегом?!.. идет зима..?! Снегом, снегом… конечно, снегом!..

Утро. Окна захлестаны. В комнате снежный свет, новый, холодный[424], радостный, _з_и_м_н_и_й_ свет[425], — вот и пришла зима!.. «Зима… крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…»29 — Господи, вот и пришла зима!.. Я соскакиваю с постельки, в холод, в радостный, снежный, свет, пробегаю по крашеному полу, не слыша холода, взбираюсь на окошко… — снегу-то, снегу ско-лько..! Грязь завалило снегом. Антипушка, весь в снегу, отгребает лопатой от конюшни. Засыпало и сараи, и заборы, и конуру Бушуя, и барминихину бузину, ветки ее заплюхало и придавило[426] — только мутно желтеет лужа. Я отворяю форточку…[427] — свежий, острый[428], новый какой-то воздух, яблоками как-будто пахнет, крымскими яблоками, свежими[429] — ну, как[430] в театре,[431] вдруг донесет из ложи, рядом, где хрустнут яблочком… сочным таким[432], крепким таким и сладким. И[433] ти-хо-тихо. Я кричу в форточку, совсем задыхаясь в радости[434], — «Антипушка… зима…!» Мой[435] голос тоже какой-то новый, будто кричит в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, — «при-шла-а… слава те, Господи… при-шла-ааа… зимушка-зима… зи-ма-а…» Лица у него не видно, — снег не стегает, а густо валит, сильней, сильней. Попрыгивает по снегу кошка, отряхивает лапки. Куры стоят у лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает голову к забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда ни гляди — все бело.

* * *

Я прыгаю по снегу, проваливаюсь рыхло, по-колено, нюхаю полушубочек-обнову — радостно пахнет кислым, какими-то зверями… зимой пахнет! Наступаю[436] на путающуюся полу, падаю в снег[437], карабкаюсь. Ковыряю лопаточкой, лопаточка глубоко уходит, тупо стучит об землю, — значит, зима легла. В саду завалило смородину, крыжовник; торчат из снегу[438] черные[439] палки голых подсолнухов, пропали клумбы с сухими маками и астрами, низкие совсем стали зеленые скамейки, на круглом столе[440] под яблоней, где варили варенье летом и пили чай, — огромный снежный пирог — мороженое-безе, как будто… смешно даже! И[441] все завалило, завалило, только под яблонями еще синеет кругло. Снег вязко налипает, похрупывает туго и маслится, — надо ему окрепнуть. От ворот на крыльцо следочки, — кто-то уже прошел. Михаил-архангел все по снежку приходит… но он бесследный, ходит прямо по воздуху?… Из конторы, у ворот, выходит Василь-Василич, по-зимнему, в знакомой «коротышке» светлого суконца похожего на войлок,[442] попискивает по снегу сапогами[443]. Спрашивает, чего[444] имениннику подарю. Я не знаю… а он бо-гатую чайную чашку купил ему, выведено на ней толсто золотом — «На День ангела», день — и через ять!! А я-то подарю что?..

Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся по снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли наш Панкратыч, — хочет первым его поздравить. Говорит мне — «поднесу вот ландринчику и сахарного мармаладцу, любит с чайком пососать Панкратыч». Должен вот подъехать, ранняя-то уже отошла, по времю-то. Спрашиваю у Гришки, что он подарит. Говорит — «я ему сапоги начистил для аменин, как жар горят». Говорит — «шуба новая, хорьковая, к обедне надел — поехал… — не узнать Панкратыча: прямо — купец московский, хоть жениться».

Вон и банщики — крендель несут на большом подносе, трое несут, особенный крендель, «филипповский», «по заказу», — в месяц ему не съесть. Ну, все с подарками, а я-то что же? Спросить у Антипушки, а он — что? Антипушка тоже чашку, с золотцем у пригубья, колечко такое, золотое, — семь гривен дал. Я хожу по снежку, не знаю, что подарить Панкратычу. «Священная история» Анохова ободрана, такую дарить нельзя. Марьюшка тоже приготовила — испекла большую кулебяку с рисом и яичками — одна половинка, а другая — с ливером даже! — и еще пирог с изюмом, сахарный, с посыпкой, в окошечках решетчатых, потрудилась. А я ничего… Я бегу в дом, к папашеньке. Он считает на счетах в кабинете. Говорит: «не мешай… сам придумай». Ничего не придумаешь, как на грех… — старенькую копилку разве..? или — троицкий сундучок? — только без ключика он, и Горкин его уж знает… даже сам мне и подарил, к Троице ходил. Папашенька говорит: «хорош, гусь… он всегда горой за тебя, а ты и ко Дню ангела не озаботился… хо-рош, нечего сказать…» Мне даже тошно делается, и стыдно… и страшно даже: