Алексеев подал в отставку без публичного объяснения мотивов. Обходил этот щекотливый для него вопрос и Керенский, принявший отставку 10 сентября. Он ограничивается коротким замечанием, звучащим весьма цинично: «Как бы то ни было, задачу, возложенную на него по ликвидации Ставки генерал Алексеев выполнил. Длительное сотрудничество для нас обоих было невозможно… Я без возражений принял отставку»[2458].

Алексеева заменил, словами Керенского, «молодой, высокоодаренный офицер Генерального штаба генерал Духонин, которого я хорошо знал, когда он был начальником штаба командующего Юго-Западным фронтом. Духонин был широко мыслящий, откровенный и честный человек, далекий от политических дрязг и махинаций. В отличие от некоторых, более пожилых офицеров, он не занимался сетованиями и брюзжанием в адрес «новой системы» и отнюдь не идеализировал старую армию… Он внес большой вклад в быструю и планомерную реорганизацию армии в соответствии с новыми идеалами»[2459]. Как замечал Троцкий о Духонине, «преимущество этого генерала состояло в том, что его не знали»[2460].

В Ставке много времени проводил и сам Керенский, который на посту Главковерха, словами Войтинского, оказался «фигурой комической и трагической в одно и то же время. Он стал мишенью всеобщих насмешек, и при нем на Ставку, уже скомпрометированную в глазах демократии Корниловым, легла тень всеобщего пренебрежения. Для солдат Керенский был ненавистен как соучастник Корнилова, офицерство обвиняло его в том, что он покинул Корнилова на полпути и предал его. И солдаты, и офицеры считали, что председатель правительства сидит в Могилеве лишь потому, что боится, как бы следствие по делу Корнилова не открыло что-нибудь лишнего»[2461]. В Ставке, как свидетельствовал служивший там Константин Александрович Бенкендорф, к концу сентября «установилось настроение тревоги и покорности, а так как на фронте было затишье, служба шла в состоянии сонной апатии»[2462].

Огромная военная машина почти не управлялась. Долго пытались определить даже численность вооруженных сил: разные источники в военном министерстве и Ставке называли разные цифры — от 7 до 12 млн. Наконец, Верховский выяснил: «Численность штыков во всей армии при ее фронте в 1 800 верст — 1 500 пехоты и 500 тысяч бойцов в артиллерии и в других специальных частях боевого назначения, как-то: в инженерных, авиационных и пр.; 3 500 тысяч считается в тыловых учреждениях армии: парки, обозы, хлебопекарни и т. п. Во всевозможных организациях, как то: Красный крест, Земгор, Земсоюз, на постройке дорог, позиций и пр. — 2 900 тысяч человек и в тыловых округах — 1 500 человек, из которых только около 400 тысяч человек, зачисленных в маршевые роты, т. е. годных к отправке на фронт. Итого под ружьем 10 миллионов человек, из которых только 2 миллиона несут службу на фронте»[2463]. И вся эта масса тоже шла вразнос.

Верховский начал реформы. 7 сентября он заявил для печати, что программа оздоровления армии, выработанная Корниловым, должна быть отвергнута, ибо «при данном психологическом состоянии армии» она привела бы лишь к еще большему разложению ее… Здоровые начала армии надо прививать «не пулеметами и нагайками, а путем внушения идей права, справедливости и строгой дисциплины»[2464].

Краснов писал о Верховском: «Он решительно не знал, что ему делать, и пошел по самой модной линии. Приемная его наполнилась солдатами, делегатами и депутатами, он проводил, выслушивая их, целые дни, начиная прием с 8 часов утра. Когда я был у него со своей отставкой 18 сентября, ему представлялись какие-то представители нового, не то Польского, не то Украинского корпуса, бравые молодцы, одетые в опереточную форму с малиновыми и голубыми лампасами на черных рейтузах»[2465].

«Верховский ввел в свою деятельность «комический элемент», — не скрывал эмоций Деникин. — К этому определению можно добавить еще легкую возбуждаемость на почве не то истерии, не то пристрастия к наркозам… Военный министр приступил к работе, носившей необыкновенно сумбурный характер, не оставившей после себя никакого индивидуального следа и как будто заключавшейся исключительно в том, чтобы излагать грамотным военным языком безграмотные по смыслу советские упражнения в военной области».

Начался новый раунд изгнания лиц командного состава. «В течение месяца было уволено «за контрреволюцию» 20 высших чинов командования и много других войсковых начальников. Они были заменены лицами, по определению Верховского, имевшими в своем активе «политическую честность, твердость поведения к корниловском деле — и контакт с армейскими организациями»[2466]. Как напишет Головин, в октябрьские дни «Керенский стал перед результатами своего собственного подбора высших военных начальников. Этот подбор, основанный не на цензе профессиональных знаний, а на цензе «революционной благонадежности», таил в себе роковые опасности… Около него собрался, так прозванный в Армии, «детский сад». Это были неопытные, молодые полковники, согласившиеся пойти в ближайшие сотрудники Керенского из карьерных соображений. Типичными представителями этого «детского сада» являлись: сам военный министр Верховский со своими ближайшими помощниками, командующий войсками Петроградского военного округа — Полковников и командующий войсками Московского военного округа — Рябцев. Ждать от них умения распоряжаться, особенно в столь трудных условиях борьбы, какие создались в ноябрьские дни, не было никаких оснований»[2467]. К числу оппортунистов Головин относил и не относившегося к «детсадовцам» генерала Черемисова, который был назначен Главкомом Северного фронта. Этот пост с политической точки зрения был важнейшим в действующей армии, ему подчинялись также войска Петрограда и Кронштадта. «Он всегда слыл левым генералом, и Исполнительный комитет выдвигал его усиленно на высокие командные посты»[2468]. Врангель вспоминал: «Маленький, худенький, с бегающими черными глазками и приятным, несколько вкрадчивым голосом, генерал Черемисов произвел на меня впечатление живого, неглупого человека»[2469].