— Деникин, выше голову! Марков, тверже ногу, шире шаг, иди веселей…

Солдаты не допустили посадки генералов в классный вагон, требуя отправки их в арестантском вагоне… Поезд отошел под свист и улюлюканье толпы»[2491].

— Нет ругательства, нет гнусности на русском языке, которые бы мы не услышали, — говорил Деникин. — Мне даже назвали сумму 20 тысяч, за которую я будто бы продал Россию. Толпа выворачивала из мостовой камни и бросала в арестованных, поранив многих»[2492].

Возмущение властью в связи с ее «мягкостью» в отношении Корнилова и его единомышленников разливалось в солдатской массе. В письмах с фронта, приходивших в ЦИК Советов, можно было прочесть: «Им суд: отрубил голову — нехай их черви едят, хватит такой сволочи. А вы с ними путляетесь. Не путляйтесь, дорогие товарищи»[2493].

Правовед и философ Николай Васильевич Устрялов в сентябре отправился на Юго-Западный фронт с лекциями и потом делился своими впечатлениям: «До сих пор на фронте вы на каждом шагу слышите имя «мятежного» генерала. Солдаты и комитеты произносят это имя с ненавистью, которая целиком переносится и на «корниловскую программу». А противоположная «программа» — германо-большевистская — приобретает широчайший успех. Комитеты «оборонческого» типа перестают пользоваться сочувствием масс. Большевики, притаившиеся при Корнилове, подняли головы. Вновь выбираемые комитеты составляются под знаком большевизма. «Старые революционеры» объявляются буржуями…

— В армии сейчас только две партии: октябристы и декабристы. Октябристы хотят идти домой в октябре, а декабристы — те «правее», те соглашаются ждать до декабря, — это мне говорил один член армейского комитета»[2494].

Как остановить окончательный развал армии и флота?

В конце сентября Духонин и Дитерихс предложили свою программу военных реформ. «Записка Духонина представляет попытку согласования основных начал военной службы с «завоеваниями революции» и поэтому вся проникнута была двойственностью идеи и половинчатостью мер», — напишет Деникин. Было выдвинуто требование «полного прекращения какой бы то ни было агитации в войсках, независимо от партий», что вступило в неумолимое противоречие с тем, что комиссары и комитеты должны были обеспечить предвыборную кампанию в Учредительное собрание. Устанавливались два положения военнослужащего — «на службе» и «вне службы». В последнем случае он являлся равноправным гражданином. Предлагалось восстановить дисциплинарную власть начальников и право предания ими подчиненных суду. Начальник становился «представителем власти правительства», а комиссар его помощником «по части проведения в армии начал государственности». Намечались также меры по изменению уставов и поддержке военного и технического образования. Это была долгосрочная программа, временной горизонт которой сильно выходил за срок, который история отпустит Временному правительству.

Но даже и эти предложения оставались в области теории. Претворять их в жизнь должно было военное министерство, а Верховский не спешил. Единственное мероприятие (кроме увольнения старших генералов), которое им было проведено быстро — это демобилизация четырех старших возрастных классов, что убедило всех солдат в скорой всеобщей демобилизации. На деле никаких мер к поднятию дисциплины не было принято. Исполнение смертных приговоров в армии было остановлено[2495].

И в этот момент российским армии и флоту пришлось вступить в свой последний — до Октябрьской революции — бой.

Пресса писала: «29-го сентября под прикрытием морских сил, во много раз превышающих средства обороны в северной части Эзеля, противник высадил десант в бухте Тавна-Вахта и на прилегающем побережье. Кроме того, десантный отряд высадился у деревни Серро на острове Даго. Приморские батареи после боя были сбиты мощным огнем дредноутов противника. Операции неприятеля благоприятствует мгла и дурная видимость. Гарнизон Эзеля вступил в бой с высадившимися силами»[2496]. Бой на острове был недолгим. «Наши сухопутные войска в Эзеле, за исключением некоторых артиллерийских частей, не оказали никакого сопротивления, и немцы на другой день появились уже у дамбы, соединяющей острова Эзель и Моон, и в Аренсбурге; островные батареи наши были частью сметены огнем немецкой судовой артиллерии, частью захвачены войсками десанта»[2497].

Это было начало германской операции против островов Моонзунда, получившей кодовое название «Альбион». Ее цели были довольно ограниченными и скорее отражали стремление руководства Германии подтолкнуть Петроград к миру. О скорее политическом и психологическом значении операции свидетельствовал и планировавший ее начштаба десантного корпуса Эрих фон Чишвиц: «Настоятельной необходимости занятия островов не было, и их роль для последующих операций была ничтожна. Логические результаты такого удара по русскому фронту: «удар, нацелен на Петербург»[2498].

Комментарии российских военных были паническими. «Острова Эзель и Даго прикрывают собой Финский залив. Потеря островов, естественно, влечет за собой потерю Рижского залива, где германский флот теперь получает полную свободу действий»[2499]. Для широкой публики это выглядело «как поход на Петроград, — справедливо замечал Деникин. — Для немецкой главной квартиры — только частная операция, вызванная кроме необходимости психологического воздействия на нас желанием создать выход накопившимся воинственным настроениям в стране и армии и дать работу германскому флоту, который на почве долгого бездействия и пропаганды «независимых с. д.» только что пережил тревожные дни мятежа»[2500].

Деникин имел в виду действительно серьезное восстание, вспыхнувшее в августе на кораблях германского флота в Киле и охватившее до 10 тысяч человек. Крейсер «Нюрнберг» — прямо по примеру броненосца «Потемкина» — поднял красный флаг и отправился в Балтийское море брататься с русскими моряками. «Нюрнберг» был окружен германскими миноносцами и подводными лодками, и его экипаж сдался. Репрессии были под стать военному времени: зачинщиков расстреляли, сотни моряков сослали на каторжные работы. Но сведения о бунте проникли в печать (и сильно вдохновили Ленина как верный признак приближения мировой революции).