Северной Европы. В 1337–1342 гг. Эдуард III фактически национализировал эту торговлю и использовал ее для финансирования своих первых кампаний во Франции. Начиная с 1343 г. английское правительство ввело систему Стейпл, в соответствии с которой экспорт шерсти в обязательном порядке осуществлялся через определенный порт, как правило, Кале, привилегированным картелем купцов. Контролируемый рынок шерсти и монетный двор в Кале были важным элементом английского военного финансирования вплоть до XVI века. Главными жертвами этой системы были промышленные потребители континентальной Европы. Но она также, вероятно, приводила к снижению сумм, выплачиваемых английским фермерам разводящим овец. В конечном итоге это привело к медленному упадку торговли, поскольку шерсть перенаправлялась на переработку местной текстильной промышленности, которая облагалась налогами и регулировалась более мягко.

Торговые войны, затронувшие экспорт как сырой шерсти, так и готовых тканей, усугубили экономическое бремя. Франция Валуа была закрыта для прямого английского экспорта на протяжении почти 120 лет. Кастилия, важный рынок сбыта английских тканей, была закрыта в 1370–1380-е годы, когда Англия вела войну с королями Трастамарской династии, а также в период правления Генриха V, когда Кастилия бойкотировала английские товары в поддержку своего французского союзника. Разрыв с Бургундским домом в 1435 г. привел к запрету на торговлю с Англией на территории Бургундской державы до 1440 г. и еще одному запрету в период с 1447 по 1452 гг. Несмотря на то, что запрет далеко не всегда выполнялся, он серьезно повлиял на экспорт тканей во Фландрию, Голландию и Брабант. Торговля со странами Балтики, еще одним крупным рынком сбыта, в эти годы была сильно нарушена, поскольку большая ее часть осуществлялась через крупные порты Мидделбург, Берген-оп-Зом и Антверпен. Даже союзники и нейтралы периодически разрывали торговые отношения в отместку за английские военно-морские операции, которые нередко перерастали в пиратство. Торговля с ганзейскими городами была приостановлена по этой причине с 1447 по 1470-е годы[1091].

* * *

Вряд ли Англия стала богаче от того, что вела долгую, дорогостоящую и в итоге неудачную войну во Франции. Однако в действительности подобный отчет о прибылях и убытках имеет смысл только в эпоху, подобную нашей, когда материальное благополучие является главной заботой государства, а ресурсы, потраченные на войны, которых можно было избежать, по определению отвлекаются от более достойных альтернатив. Жалость и милосердие были христианскими добродетелями в средние века, как, впрочем, и всегда, но материальное благополучие в более широком смысле не было той коллективной заботой людских обществ, которой оно стало впоследствии. Этим объясняется многое из того, что кажется странным в отношении средневековых людей к войне. Война не была катастрофическим исключением из упорядоченного хода жизни. Она была естественной чертой человеческих отношений. В конце XIV века гражданский юрист Оноре Бове, чьи труды читали юристы, герольды и солдаты, осудил мнение "простых людей" о том, что война — это неизбежное зло. Антипатии, соперничество и конфликты неизбежны, утверждал он, а война — это естественный и неизбежный способ разрешения споров между государями, не признающими над собой никакого превосходства. Она "хороша и добродетельна, ибо война по своей природе не стремится ни к чему иному, как к исправлению неправды и обращению раздора в мир в соответствии с Писанием". Бове признавал, что на войне совершается много зла, но оно никогда не вытекало из самой природы войны, а только из злоупотребления ею.

Пролитие христианской крови греховно, если его можно избежать, о чем не перестает твердить Церковь. А вот то чего можно было избежать, во многом зависело от социальных и нравственных ценностей. Справедливость означала защиту юридических и территориальных прав. Победа означала санкцию Бога на эти претензии. В обращении к Эдуарду IV, которое, вероятно, было произнесено в Парламенте в 1472 г., английский король призывался подражать "непобедимой мужественности, непоколебимой правде и бессмертной славе" своего предка Эдуарда III, чьи победы показали, что его дело угодно Богу. "Пусть Вашей милости будет известно, — говорилось в документе, — что каждый христианин обязан мстить за Божьи распри, в особенности лорды и рыцари, которые присягнули на это". Немного найдется лучших свидетельств этого менталитета, чем автобиографический роман Жана де Бюэля Le Jouvencel, написанный в середине 1460-х гг. после военной карьеры автора, продолжавшейся более четырех десятилетий. Люди ссорятся из-за пустяков, писал он, ибо никто не хочет добровольно отказываться от своих прав. Война в конце концов обрекла большинство солдат на нищету, но они продолжали сражаться, несмотря на веру в Бога, надежду на лучшую судьбу и "высокие амбиции и жажду почестей и похвал мира". Стремление к справедливости, к чести, к воинскому мастерству были ценностями, достойными сами по себе. Они определяли благородство, и вызывали восхищение мира, даже среди тех, кто не был благородным. Honi soit qui mal y pense (Пусть станет стыдно всем, кто об этом плохо подумает)[1092].

Вопрос о справедливости войны активно обсуждался в средние века теологами и юристами, ответственными за первые сочинения по международному праву. Теоретики справедливой войны были в целом согласны с основными критериями такой войны. Она должна вестись сувереном с определенной целью, которая должна быть объективно оправдана и преследоваться добросовестно, а не ради какого-то побочной цели. Однако большинство этих критериев были слишком общими по формулировке и дискуссионными по применению, чтобы существовать в качестве норм права. Они не имели большого влияния за пределами мира ученых. Единственным исключением был критерий, известный канонистам как auctoritas (власть). Только суверен может санкционировать справедливую войну. Этот принцип имел огромные последствия не только для ученых, но и для правительств, судей и солдат. Это был критерий, по которому объявленная война отличалась от простого уголовного насилия. Для солдата, попавшего в плен, он означал разницу между выкупом и повешением. Auctoritas стал в практических целях знаком справедливой войны. В глазах солдат и государственных деятелей справедливая война — это война, ведущаяся суверенной властью. Все остальное — лишь организованная преступность. Гражданские юристы, которых никогда не устраивала расплывчатость теологических критериев справедливости, как правило, соглашались с этим. Согласно Джованни да Леньяно, итальянскому гражданскому юристу XIV века, чей трактат о войне стал академическим стандартом, "война является законной, когда она санкционирована законно установленной властью"[1093].

Если закон мало ограничивал поводы для войны, то еще меньше он делал для того, чтобы смягчить ее жестокость. Рыцарская литература изображала мир, в котором жестокость войны сдерживалась куртуазностью, великодушием и христианскими добродетелями. Великодушие после победы и милосердие к слабым были неотъемлемой частью этого идеала. Однако попытки контролировать способы ведения войны не привели ни к каким результатам. Оноре Бове было что сказать и по этому поводу, и носило тот же отпечаток прагматического реализма, что и остальные части его трактата. Рыцарь, по его мнению, был