темную и гладкую поверхность моего кофе. Видимо, от холода умерли, сказал я. Этой ночью шел снег. Такое возможно, согласились секретари. Я почувствовал, что все здесь вертится вокруг меня.

— Пойдем посмотрим, где их там расселили, — сказал я.

— Расселили? — встрепенулись секретари.

— Где евреев расселили, — сказал я, уже поднявшись на ноги и направляясь к выходу.

Как я и подозревал, заброшенный кожевенный завод находился в ужасном состоянии. Даже полицейские, стоявшие в охранении, жаловались. Один из секретарей признался, что по ночам они мерзнут и не всегда выходят на дежурство. Я приказал разобраться с дежурствами с помощью шефа полиции и принести одеяла. Да, и евреям тоже. Секретарь зашептал, что будет трудно найти одеяла для всех. Я ответил, что пусть постарается — мол, я хочу видеть хотя бы половину евреев с одеялами.

— А вторая половина? — переспросил секретарь.

— Если они знают, что такое солидарность, каждый еврей поделится одеялом с другим евреем, а если нет, это его личное дело, и я не могу сделать для них ничего больше.

Возвращаясь на работу, я заметил, что улицы городка просто сияют чистотой. Остаток дня прошел как обычно, и тут мне позвонили из Варшавы, из Управления по делам евреев, учреждения, о существовании которого я до тех пор и не подозревал. Голос (явно подростковый) спросил, правда ли, что у меня есть пятьсот евреев из Греции. Я ответил, что да, и я не знаю, что с ними делать, — меня никто не предупредил об их приезде.

— Похоже, тут какая-то ошибка.

— Похоже, что да, — сказал я и замолчал.

Молчание продолжалось довольно долго.

— Этот поезд должен был разгрузиться в Аушвице, — сказал голос подростка, — по-моему, но я точно не знаю. Подождите, не вешайте трубку.

Я десять минут просидел с трубкой, прижатой к уху. Через десять минут появилась моя секретарша с документами на подпись, один из секретарей с докладной запиской о падении производства молока в нашем районе и еще один секретарь, который тоже хотел сказать мне что-то, но я велел ему помолчать, и он написал то, что хотел мне сообщить: лейпцигскую картошку разворовали сами фермеры. Это меня безмерно удивило: ведь картошку эту выращивали на немецких фермах люди, которые только что здесь поселились и пытались вести себя образцово.

Как? — написал я на той же бумажке. Не знаю, подписал секретарь под моим вопросом, возможно, подделали документы об отправке.

Да, подумал я, так часто бывает, но только не с моими крестьянами. И даже если виновны и впрямь они, мне-то что делать? Посадить их всех в тюрьму? И что я этим выиграю? Земля-то останется необработанной… Оштрафовать их — и лишить последних денег? Нет, так нельзя. Продолжайте расследование, написал я на бумажке. И добавил: хорошая работа.

Секретарь улыбнулся, поднял руку, пошевелил губами, словно бы говоря «Хайль Гитлер», и на цыпочках вышел из кабинета. И тут голос подростка снова зазвучал у меня в трубке:

— Вы всё еще тут?

— Тут, — отозвался я.

— Смотрите, на данный момент мы не располагаем транспортом, чтобы забрать евреев. С административной точки зрения они принадлежат Верхней Силезии. Я поговорил с начальством, и мы вот что думаем: лучше всего будет, если вы сами от них избавитесь.

Я не ответил.

— Вы меня поняли? — спросил голос из Варшавы.

— Понял.

— Ну тогда мы решили эту проблему, правда?

— Решили. Но мне бы хотелось получить этот приказ в письменном виде, — добавил я. И услышал на другом конце провода звонкий смех. Так мог бы смеяться мой сын, подумал я, и смех этот напоминал о вечерах, проведенных за городом, о голубых реках, полных форели, о запахах цветов и травы, что срываешь собственными руками.

— Не будьте таким наивным, — сказал голос, впрочем, безо всякого высокомерия, — такие приказы никогда не отдают в письменном виде.

Той ночью я не сумел уснуть. Понял, что меня просят ликвидировать греческих евреев — на мой собственный страх и риск. На следующее утро я позвонил с работы мэру, начальнику пожарной части, шефу полиции и президенту Ассоциации ветеранов и попросил их встретиться со мной в казино. Начальник пожарной части сказал, что не сможет прийти — мол, кобыла должна вот-вот родить, но я сказал: речь не о партии в кости, а кое о чем более срочном. Он спросил, что это за дело. Узнаешь, когда увидимся, ответил я.

Когда я пришел в казино, все уже сидели вокруг стола и слушали анекдоты престарелого официанта. На столе стояли свежевыпеченный хлеб, масло и мармелад. Увидев меня, официант замолчал. Это был низкого роста и крайней худобы старик. Я присел на пустой стул и заказал кофе. А потом попросил официанта уйти. Затем вкратце описал присутствующим положение, в котором мы все оказались.

Начальник пожарной части сказал, что надо немедленно позвонить начальству какого-нибудь лагеря для военнопленных, где приняли бы евреев. Я сказал, что уже поговорил с парнем из Хелмно, но тот перебил меня и сказал, что надо связаться с лагерем в Верхней Силезии. Мы принялись обсуждать это. У всех нашлись друзья, которые кого-то знали, и у этого кого-то тоже были друзья и так далее. Я сидел и слушал, тихонько попивая кофе. Затем разрезал хлеб пополам и намазал маслом свой кусок и съел его. Затем намазал вторую половину мармеладом и тоже съел, так-то! А кофе оказался хорошим. Не таким, как до войны, но хорошим. Покончив с едой, я сказал, что эти возможности уже учли и что приказ избавиться от евреев был однозначным и непререкаемым. Проблема в том, как его выполнить. Есть идеи?

Мои сотрапезники переглянулись, но никто не проронил ни слова. Чтобы прервать неловкое молчание, я спросил мэра, поправился ли он. Не думаю, что переживу эту зиму, ответил тот. Все мы посмеялись, решив, что это такая шутка, но Типпелькирх на самом деле был совершенно серьезен. Затем мы заговорили о делах на фермах — некоторых проблемах с межеванием у двух фермеров из-за ручейка, который таинственным образом (никто не мог найти этому убедительного объяснения), за один день взял да и поменял русло, на десять совершенно необъяснимых и капризных метров, которые взяли да и запетляли по принадлежавшим фермерам землям, для которых и служил границей проклятый ручеек. Также меня спросили, как идет расследование исчезновения картошки. Я сказал, что это ерунда. Появится еще наша картошка, не волнуйтесь.

К середине утра я вернулся на работу, а польские дети уже упились и играли в футбол.

Прошло два дня, и я так и не принял никакого решения. Евреи уже не умирали, а мои секретари организовали три садовнических бригады — это в дополнение к пяти бригадам метельщиков. В каждой бригаде было по десять евреев, и, помимо приведения городских площадей