в надлежащий вид, они принялись расчищать от мусора земли, прилегающие к шоссе; земли эти поляки никогда не засеивали, а мы — из-за недостатка времени и рабочей силы — тоже не трогали. Ну вот, собственно, наверное, и все, что я сделал в тот день.

На меня навалилась чудовищная скука. По вечерам, уже дома, я в одиночестве ужинал в промерзшей кухне, вперив взгляд в какую-то точку на белой стене. Я даже не вспоминал погибшего под Курском сына и не включал радио, чтобы послушать новости или легкую музыку. По утрам я играл в кости в баре станции и слушал, ничего не понимая, скабрезные анекдоты крестьян, которые собирались там, чтобы убить время. Так прошли два бездеятельных дня, и прошли они быстро, как во сне, и я решил взять себе еще два дня на размышления.

А вот работа, тем не менее, все накапливалась, и однажды утром я понял, что не могу далее отмахиваться от проблем. И вызвал секретарей. Пригласил к себе шефа полиции. Спросил, сколько в его распоряжении вооруженных людей, чтобы решить проблему. Он сказал, что число их время от времени меняется, но в нужный момент он мог предоставить восьмерых.

— А что потом мы будем с ними делать? — спросил один из секретарей.

— А вот это мы решим прямо сейчас, — ответил я.

Я приказал шефу полиции уйти, но держать со мной связь. Потом в сопровождении секретаря вышел на улицу, и мы вместе сели в машину. Шофер вывез нас за пределы городка. Мы примерно час колесили по местным дорогам и старинным путям, проложенным телегами. Кое-где еще лежал снег. Я объехал пару ферм, которые показались мне самыми подходящими для дела, но хозяева все как один отнекивались и возражали.

Я был слишком добр с этими людьми, говорил я про себя, — настало время суровости. Тем не менее суровость не в моем характере. В пятнадцати километрах от городка находилась ложбина, о существовании которой меня проинформировал один из секретарей. Мы поехали туда. Место оказалось неплохим: уединенное, все заросшее соснами, с темной почвой. Ложбина понизу вся заросла кустами с мясистыми листьями. Как сказал секретарь, сюда по весне приходили охотиться за кроликами. К тому же — от дороги недалеко. Вернувшись в город, я уже знал, что следовало сделать.

На следующее утро я лично пошел к шефу полиции домой. На тротуаре перед участком стояли, сбившись в кучку, восемь полицейских, к которым добавились четверо моих людей (секретарь, шофер и двое сотрудников администрации) и еще двое фермеров, которые оказались здесь просто потому, что хотели поучаствовать. Я им сказал: мол, действуйте эффективно, а потом придите ко мне и расскажите, как все прошло. Солнце еще не встало, когда они ушли.

Уже вечером, в пять, вернулись шеф полиции с секретарем. Они казались уставшими. Сказали, что все прошло, как и планировалось. Они пришли к старому кожевенному заводу и вышли из городка с двумя бригадами метельщиков. Пришлось идти пешком около пятнадцати километров. Потом они сошли с дороги и неспешно зашагали к ложбине. И там случилось то, что должно было случиться. Все погрузилось в хаос? Воцарился ли хаос? — спросил я. Немножко, ответили они оба с недовольной миной, и я воздержался от дальнейших расспросов.

На следующее утро была проведена такая же операция, только с некоторыми изменениями: у нас было уже не два добровольца, а пятеро, и трех полицейских заменили другими тремя, из тех, что не участвовали в мероприятии накануне. Изменился и состав моих людей: я послал другого секретаря и не выделил ни одного сотрудника администрации, хотя шофер так и остался в составе группы.

Во второй половине дня исчезли еще две бригады метельщиков, и ночью я послал секретаря, еще не бывавшего в ложбине, и начальника пожарной части организовать еще четыре бригады метельщиков из числа греческих евреев. Ближе к ночи решил сам доехать до ложбины. По дороге мы попали в аварию — если ее можно было так назвать, одним словом, нас выкинуло на обочину. Я быстро приметил, что мой шофер нервничает больше обычного. Я его спросил, в чем дело. Можешь говорить со всей откровенностью, сказал я.

— Не знаю, ваше превосходительство, — ответил он. — Странно как-то я себя чувствую, мож, потому, что не высыпаюсь.

— Ты что, не спишь по ночам?

— Трудно мне, ваше превосходительство, засыпать, трудно, боже, уснуть-то я пытаюсь, да все как-то не выходит.

Я уверил его, что волноваться не о чем. Затем он снова вывел авто на дорогу, и мы продолжили движение. Приехав на место, я взял фонарик и ступил на ту призрачную тропу. Похоже, из окрестностей ложбины сбежали все животные. Я подумал, что, начиная с этого момента, тут воцарились насекомые. Мой шофер пусть и неохотно, но следовал за мной. В какой-то момент он стал насвистывать, но я приказал ему молчать. На первый взгляд ложбина совершенно не изменилась с моего первого приезда.

— А яма? — спросил я.

— Вон там, — показал шофер пальцем куда-то в сторону, в темноту в конце лощины.

Я решил воздержаться от дальнейшего обследования и вернулся домой. На следующий день отряд добровольцев (я строжайше следовал правилу заменять одних людей на других, из соображений ментальной гигиены) вернулся к работе. К концу недели исчезли восемь бригад метельщиков — в общей сложности, восемьдесят греческих евреев, но после воскресного отдыха возникла новая проблема. Люди начали жаловаться: мол, какая тяжелая у них работа. Из фермеров-добровольцев, которых поначалу было шесть, остался только один. Местные полицейские твердили о нервном срыве, и, когда я попытался воодушевить их, сразу понял: да, у них действительно плохо с нервами. Люди с моей работы либо уклонялись от активного участия в операции, либо слегли с разными внезапными болезнями. Да и мое собственное здоровье, как я обнаружил однажды утром за бритьем, тоже оставляло желать лучшего.

Я, тем не менее, попросил их сделать последнее усилие, и утром — впрочем, со значительным опозданием — они повели еще две бригады метельщиков в ложбину. Я их ждал — и не мог работать. Попытался — без толку. В шесть вечера, когда уже стемнело, они вернулись. Я слышал, как они орут песни на улице, слышал, как прощаются, и понял, что большинство из них пьяны. Я не мог им поставить это в вину, разумеется.

Шеф полиции, один из моих секретарей и шофер поднялись в кабинет, где я, предчувствуя самое худшее, сидел и ждал. Помню, они сели (а шофер остался стоять у двери), и я понял: безо всяких объяснений видно, насколько и в какой степени порученное дело изматывало их. Надо что-то предпринять, сказал я.

Ту ночь я провел вне дома. Проехал в тишине по городку, а шофер вел машину, покуривая