Затем Черчилль улетел обратно в Каир, а 17 февраля отправился в пустыню, в Фаюмский оазис, где дал банкет в честь правителя Саудовской Аравии короля Ибн Сауда. Затронув тему Палестины, Черчилль попросил помощи короля «в заключении прочного и долговременного соглашения между евреями и арабами». Он думал о создании Ближневосточной федерации во главе с Ибн Саудом, в которой еврейская Палестина стала бы неотъемлемой, но в то же время независимой частью.

Позже, в своих военных мемуарах, Черчилль написал, что перед банкетом его предупредили, что король не позволяет при себе курить и употреблять алкоголь. Но он не считал себя обязанным соблюдать арабские традиции. «Я был принимающей стороной и заявил, что если его религия не позволяет таких вещей, то моя религия предписывает соблюдать как абсолютно священный ритуал курение сигар и употребление алкоголя до, после, а при необходимости и во время приема всех блюд, а также в перерывах между ними. И я полностью ей подчиняюсь». Но король оказался не промах. «Нам предложили какой-то напиток, – писал Черчилль. – Не понял, что это было. По вкусу весьма мерзкий коктейль. Потом выяснилось, что это афродизиак».

Вернувшись в Каир, Черчилль отправил телеграмму Клементине, в которой сообщал о «чрезвычайно интересных беседах с одним императором, двумя королями и одним президентом». Он имел в виду императора Абиссинии Хайле Селассие, короля Саудовской Аравии Ибн Сауда, короля Египта Фарука и президента Сирии Шукри Куатли.

18 февраля Черчилль провел в Каире, в полночь уехал в аэропорт и поднялся на борт «Скаймастера». Но самолет еще не был готов к вылету. «Иногда премьер-министр начинал напевать отрывки песенок, а то песни целиком, – написала Элизабет Лейтон родителям. – Он был в прекрасном настроении, сонный и весьма забавный. И, должна признаться, даже довольно симпатичный». В два часа ночи самолет был готов к вылету. Теперь предстоял беспосадочный перелет длительностью тринадцать часов сорок минут. Черчилль отсутствовал в Англии три недели.

Плохая погода в Лондоне вынудила «Скаймастер» совершить посадку в графстве Уилтшир. Оттуда Черчилль машиной три часа добирался до Ридинга, где в привокзальном отеле подождал Клементину. Из Ридинга они поехали в Лондон. На Даунинг-стрит его уже ждали члены военного кабинета. Черчилль отчитался о Ялтинской конференции. «Он удивительно хорош, – сообщила в этот день Клементина Мэри. – Гораздо, гораздо лучше, чем когда уезжал на эту самую изнурительную и трудную конференцию». Вечером они ужинали с королевской четой в Букингемском дворце.

После возвращения самые серьезные претензии Черчиллю были предъявлены в связи с будущим Польши. Многие консерваторы сомневались, что Сталин сдержит слово о свободных выборах. «Чтобы судить о пудинге, надо его отведать, – написал Черчилль премьер-министру Новой Зеландии. – Мы пришли к договоренности лишь на основе доброй воли, что отражено в коммюнике. Я лично, несмотря на свои антикоммунистические убеждения, питаю большие надежды на то, что Россия, или, по крайней мере, Сталин, желает действовать в гармонии с западными демократиями. В ином случае перспективы долгосрочного мира могут вызвать отчаяние. Но мы до последних жизненных сил должны следовать нашему долгу, как мы его понимаем».

«Если Сталин не выполнит свои обещания насчет выборов в Польше, – говорил Черчилль в военном кабинете 21 февраля, – наши отношения изменятся. Британия в этом случае продолжит считать законным польское правительство в Лондоне до тех пор, пока в Польше не будет создано правительство на основе ялтинского коммюнике: свободные выборы и тайное голосование». Колвилл двумя днями позже отметил: «За ужином в Чекерсе ПМ был весьма подавлен. Он размышлял, насколько вероятно, что в какой-то день Россия выступит против нас. Он говорил, что Чемберлен доверял Гитлеру так же, как он сейчас доверяет Сталину (хотя обстоятельства совершенно различны), но утешается в отношении России немецкой пословицей: «деревья до неба не растут». Потом он задумчиво спросил: когда закончится разрушение Германии, что останется между белыми снегами России и белыми скалами Дувра? Впрочем, возможно, что русские не захотят выходить к Атлантике, или что-нибудь их остановит, вроде того как случайная смерть Чингисхана остановила монголов, которые ретировались и больше никогда не вернулись».

24 февраля у Черчилля в Чекерсе побывали находящиеся в эмиграции президент Чехословакии Бенеш и премьер-министр Масарик. Черчилль сказал им, что маленький лев ходил между огромным русским медведем и гигантским американским слоном, но, возможно, окажется, что лев лучше знает, как надо действовать».

Через три дня, обсуждая итоги Ялтинской конференции в палате общин, Черчилль попытался снизить озабоченность будущим Польши. Он сказал, что, по его мнению, Сталин и другие советские лидеры «хотят установить уважительные, дружеские и равноправные отношения с западными демократиями. Я чувствую также, что они держат свое слово. Но по сравнению с 1940 и 1941 гг. времена сильно изменились. Если из-за моря идет человек, который хочет тебя убить, ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы он умер раньше, чем закончится его путешествие. Это может быть трудно, это может быть мучительно, но, по крайней мере, это очевидно. С тех пор прошло четыре года. Теперь мы вступаем в непредсказуемый мир, который постоянно требует анализа. Ошибкой будет заглядывать слишком далеко вперед. Только с чем-то одним можно разбираться в конкретный момент».

Черчилль закончил тем, что великие державы «должны стремиться служить, а не править». В заключении, которое он в последний момент решил не произносить, было написано: «Никто не может гарантировать будущее мира. Есть те, кто опасается, что он сам развалится на куски и что в истории человечества может произойти чудовищный провал. Я в это не верю. Всегда должна быть надежда. Альтернатива – отчаяние, а это безумие. Британский народ никогда не поддавался отчаянию».

Вечером в курительной комнате разговоры шли исключительно о Польше. Поговорив с Черчиллем, Николсон позже записал: «Он очень разумен. Он говорит, что не видит, что еще мы могли сделать. Русские не только очень сильны, они уже на месте. Даже всего могущества Британской империи не хватит, чтобы сдвинуть их со своего места». Колвилл на следующий день записал: «ПМ пытается убедить себя, что все хорошо, но мне кажется, в душе он переживает за Польшу и не уверен в прочности своей моральной позиции».

Черчилль действительно сознавал обоснованность ощущения, что Польша предана. «Обе партии чувствуют огромную неловкость из-за того, что мы бросаем поляков», – написал он Рузвельту 28 февраля. Черчилль также сообщил Рузвельту, что ходит множество рассказов о массовой депортации поляков русскими и о казнях люблинскими поляками тех «элементов, которые им не нравятся». Он писал, что у него нет способа подтвердить или опровергнуть эти утверждения. Вечером Черчиллю стало известно о массовых акциях устрашения, которые проводятся в Румынии с помощью советских войск для установления коммунистического правительства. Московская договоренность о «процентах» не допускала британского вмешательства. Но Польша не входила в это соглашение. Ее демократическое будущее было гарантировано Ялтинским коммюнике. Раздраженный и разочарованный упорством Сталина, Черчилль сказал Колвиллу: «У меня нет ни малейшего желания быть обманутым насчет Польши, даже если из-за этого мы окажемся на грани войны с Россией».