Благополучно вернувшись, Черчилль отправился в штаб-квартиру Эйзенхауэра. Оттуда он, Эйзенхауэр и Монтгомери поехали в Бюдерих, на западный берег Рейна. Потом Эйзенхауэр уехал. Черчилль с Монтгомери собрались двигаться дальше, но тут Черчилль заметил поблизости небольшой катер. «Может, нам переправиться и посмотреть, что на том берегу?» – спросил он. «Почему бы и нет?» – неожиданно быстро согласился Монтгомери.

В компании нескольких старших офицеров-американцев они переплыли на восточный берег. «Мы высадились на залитый солнцем, абсолютно мирный немецкий берег, – позже вспоминал Черчилль, – и совершенно спокойно погуляли там с полчаса». Переправившись назад, они снова поехали в Бюдерих. Там Черчилль зачем-то решил полазить в руинах разбитого дорожного моста. В это время примерно в километре от них в реку стали падать немецкие снаряды. Постепенно они стали падать ближе. Потом один пролетел у них над головами и врезался в воду. Снаряды взрывались от удара о дно и поднимали огромные фонтаны. Еще несколько снарядов упало среди автомобилей, которые стояли недалеко от них под прикрытием берега. Тогда генерал Симпсон, командующий этим участком фронта, подошел к Черчиллю со словами: «Премьер-министр, перед вами снайперы. Они простреливают обе стороны моста. Я не могу взять на себя ответственность за вашу безопасность здесь и должен просить вас уйти».

Черчилль схватился за одну из искореженных балок моста. «Выражение лица Уинстона, – позже вспоминал Брук, – напоминало лицо ребенка, которого нянька уводит от его песочных замков на пляже!»

Черчилль вернулся в штаб-квартиру Монтгомери, где, продолжая думать о политическом будущем Европы, сказал Колвиллу, что ему «очень не нравилась мысль о расчленении Германии до тех пор, пока не рассеялись все сомнения о намерениях русских».

На следующий день Черчилль снова переправился через Рейн, на этот раз по понтонному мосту, и провел более полутора часов на восточном берегу. Это был момент глубочайшего удовлетворения после пяти с половиной лет ожесточенной борьбы, неудач, несбывшихся надежд и бесконечного напряжения. Затем он переправился обратно, на этот раз на барже для перевозки танков. На западном берегу реки они с Бруком и Монтгомери устроили обед, после чего Черчилль записал в особой тетради Монтгомери: «Рейн и все его укрепления уже за спиной 21‑й группы армий. Разбитая армия, не так давно господствующая в Европе, отступает. Цель, еще недавно казавшаяся недостижимой, достигнута теми, кто славно сражался под командой преданного своему делу и вызывающего чувство гордости военачальника. Вперед, на всех крыльях к окончательной Победе!»

Днем Черчилль вылетел в Англию. «ПМ работал в самолете, хотя в салоне временами становилось то очень холодно, то очень жарко», – записал Колвилл. Вечером Черчилль ужинал вдвоем с Клементиной. Потом она написала Монтгомери: «Уинстону очень понравился визит к вам. Он говорит, что у него изменился характер и что, если бы он раньше чаще общался с вами, у меня была бы гораздо более легкая жизнь, имея в виду свою хроническую непунктуальность и привычку менять свое мнение (по мелочам!) каждую минуту! Я была чрезвычайно тронута и сказала, что вполне в состоянии сносить все как есть. Тогда он спросил: может, ему больше не надо стремиться к улучшению? Но я ответила: «Пожалуйста, улучшайся, наша жизнь еще не кончается».

Через два дня Клементина на «Скаймастере» Черчилля вылетела из Лондона в Москву через Египет. Это стало началом напряженного пятинедельного путешествия ради посещения госпиталей в Советском Союзе, которым оказывал помощь ее фонд Красного Креста. Черчилль поехал в Нортхолт проводить ее. «Ты непрестанно в моих мыслях», – написал он ей после того, как она улетела.

Этим же вечером стали кристально прозрачны советские намерения относительно Польши. Четырнадцать польских лидеров, представляющих все некоммунистические партии, под предлогом обеспечения их безопасности были переправлены на советскую военную базу под Варшавой и арестованы.

Вернувшись в полночь из Нортхолта в Лондон, Черчилль еще два часа диктовал парламентский некролог Ллойд Джорджу, который скончался накануне в возрасте восьмидесяти двух лет. «Не было человека более одаренного, более красноречивого, более убедительного, который бы так хорошо знал жизнь народа. Когда я стал другом Ллойд Джорджа и его активным сотрудником, а это было около сорока лет назад, его искренняя любовь к людям, понимание непомерного и незаслуженного напряжения, которое им приходилось терпеть, неизгладимо запечатлелись в моем сознании». Говоря о назначении Ллойд Джорджа премьер-министром в 1916 г., Черчилль процитировал вердикт Карлейля Кромвелю: «Он жаждал этого места; возможно, это место – его».

«Многое из его работы, – закончил свою речь Черчилль, – сохраняет значение, а что-то обретет еще большую ценность в будущем. Те, кто придет после нас, обнаружат прочные, мощные и непоколебимые опоры в его трудах, и мы, собравшиеся сегодня здесь, поистине должны быть благодарны тому, что он шел вместе с нами сквозь бури и волнения, одаряя нас помощью и советами».

Клементина написала мужу из Каира: «Очень понравилась твоя речь про ЛД. Она напомнила о его заботах и его щедрости, которыми он одарял кротких и скромных».

В конце марта серьезный стратегический спор нарушил гармонию англо-американского военного планирования. Эйзенхауэр проинформировал Монтгомери телеграммой, что англо-американские войска не будут наступать, как предполагалось ранее, на Берлин, а двинутся в южном направлении через Лейпциг к Дрездену. По мнению Эйзенхауэра, Берлин был менее важен, чем южные города – центры немецкой промышленности и сопротивления, – даже учитывая, что такое изменение плана оставит Берлин русским. Эйзенхауэр, не проконсультировавшись и даже не проинформировав Объединенный комитет начальников штабов, даже связался по этому вопросу со Сталиным и получил от него одобрение.

30 марта британские начальники штабов выразили резкое несогласие с новым планом Эйзенхауэра. Черчилль их поддержал. «Пренебрежение Берлином и предоставление возможности русским взять его не кажется мне правильной, – написал он 31 марта. – До тех пор пока Берлин будет держаться и продолжать борьбу, что он в состоянии сделать, немецкое сопротивление не ослабнет. Падение же Берлина может повергнуть всех немцев в отчаяние».

Разрабатывая свой план, Эйзенхауэр утверждал, что его цель – встретиться с русскими войсками на Эльбе южнее Берлина, но не переходить Эльбу. Черчилль пришел в негодование и направил телеграмму лично Эйзенхауэру: «Почему бы нам не форсировать Эльбу и не продвинуться как можно дальше на восток? Это имеет важное политическое значение, поскольку русские уже явно готовы занять Вену. Если мы сознательно оставим им еще и Берлин, хотя он должен быть в наших руках, это двойное событие может укрепить их в убеждении, которое и так уже очевидно, что они все сделали сами». В следующей телеграмме Эйзенхауэру от 2 апреля Черчилль подчеркивал важность вступления в Польшу, которая вполне может быть открыта союзникам, если Эйзенхауэр продолжит наступление к востоку от Эльбы. «Я придаю большую важность тому, – писал он, – чтобы мы обменялись рукопожатиями с русскими как можно восточнее».