сиплым смехом. Он обхватил себя поперёк живота, а второй рукой провёл по лицу.

– Так вот каково это? – лихорадочно бормотал он себе под нос.

* * *

Одной из ночей пробудился молодой монах от страшного зова, и сердце его пребольно заныло. Прислушавшись в ночной тиши, он вновь уловил протяжный жалобный крик.

– Данка? – прикрывая рот рукой, прошептал Алексей.

– Не печалься о ней, не горюй, – раздался голос в темноте.

Монах уставил очи свои, охваченные безумием. Едва-едва взор, пленённый тьмой, разглядел образ, так не было никаких сил тому поверить.

– Юрка? – шептали немощные, холодные уста монаха.

– Приглядываю я за кобылкой твоей, славная она. Жива-здорова, заплутала малость, токмо и всего, – молвил добрый образ.

– Прости, – бормотал монах, пряча лицо в руки свои.

Старое жжение вновь занялось.

– Остави нам долги наша, неужто запамятовал? Аль кто из нас конюх безродный, а кто во братии Богу служит?

Ком стоял в горле, и едва набрался духу брат Алексей, чтобы молвить ответ, как всё перестало. Видение растаяло и боле не приходило.

* * *

Так в нудной рутине наступило лето. Была среда, раннее утро. Угрюмое молчаливое упрямство брата Алексея уже сделалось шуткой, и уж не оттого ли? – да монах все принял послушания настоятеля, став на исповедь. Он молча внимал любому признанию, и едва ли он внимал, какой в них смысл. Бездушно и отсутственно он благословлял прихожан и братию.

Нынче его угрюмость была славной, ибо много проще облегчить душу, ежели пред тобой столь отрешённый исповедник. Алексей безмолвно и бездумно осенял крестным знамением очередного прихожанина, даже не глядя, но пришлый не целовал распятия и писания, а оставался стоять подле всё такого же равнодушного исповедника.

Монах даже не отпрянул от прикосновения к своему лицу до того самого момента, как его лицо обернулось вверх. Он сглотнул, не веря собственным глазам.

– Это я, Тео, – тихо молвил Генрих.

Молодой монах не верил своим глазам и глядел с замиранием сердца. Его очи широко отверзлись, и он с безмерным алканием взирал, искал, выискивал – то ли взаправду? Откинув всякое сомнение, они впали в пылкие объятия друг друга.

– Сыскал же, сыскал, – тихо приговаривал немец, хлопнув Фёдора по плечу.

* * *

Они брели вдоль лесного озера, по серому песку, из коего торчали коряги ближних деревьев. На глазу Генриха чернела повязка, закрывающая его непривычное для Басманова увечье. Генрих выудил гладкий камешек да, подкрутив, метнул на водную гладь. Сделалось пять блинчиков, прежде чем камень пошёл ко дну.

Позади них, укрывшись в прохладной тени, отдыхали две лошади немца. Фёдор безуспешно пытался сжать камешек в руках, но пальцы не слушались. Генрих со скорбью примечал это, как разглядел и седину в волосах друга, а ведь ему было едва ли двадцать.

– Я взял твой след с самого Кремля, – молвил немец, садясь у берега рядом с Басмановым.

Фёдор поднял взгляд и сглотнул.

– Ты видел жену мою? Али сына? Что с сыном моим? – вопрошал Басманов.

Генрих глубоко вздохнул и перевёл взгляд на озёрную гладь. Его взор был угрюм и красноречивей всего нёс страшную весть. Фёдор едва-едва взглянул на друга мимолётной украдкой, но разум сделался слишком проворен. Больная правда резанула глубоко в душу, и стало сложно дышать. Фёдор стиснул зубы до скрипа и сам не ведал, какой жуткой улыбкой дрогнули его уста.

– Мне, право, жаль, Тео, – молвил Штаден.

Басманов стиснул зубы и едва мотнул головой, попросту не веря услышанному, ибо никак не могло быть правдою. Фёдор глубоко выдохнул, невольно обхватив себя руками. Подняв взор к небу, он сглотнул, не заметив, как сильно прикусил губу. После хриплой усмешки он провёл рукою по лицу и уставился на озеро. Слабый ветерок трепетно ласкался к чистой глади. Вдалеке плавали птицы – отсюда и не разглядеть какие. Фёдор чуть прищурил взор.

– Об Вяземском какие-то вести есть? – вопрошал он, глядя, как на озере всё гуляет рябь.

– Нет, – пожал плечами Генрих, – в опале токмо он. От ищут всё.

Фёдор вновь хмуро вздохнул и, стиснув кулаки, всё же решился.

– А Малюта? – спросил Басманов.

Штаден сплюнул.

– Жив, мразь, на месте. Куда денется, – процедил сквозь зубы Генрих.

Фёдор хмуро отмахнулся.

– Плевать, – сиплым и обессилевшим голосом молвил он.

Генрих приобнял друга за плечо, и Басманов ощутил какую-то страшную, забытую дрожь в своём теле. Страшное волнение, задушенное, зарытое где-то, откуда оно не должно было выбраться, вновь подняло голову и гнусно впилось в сердце. Фёдор с глубоким вдохом унимал то холодящее волнение, заламывая свои холодные руки.

Генрих, слыша дыхание Басманова, видя, как трепещут его ноздри, пуще прежнего взялся за плечо друга. Немец положил свою руку поверх сплетённых рук Фёдора, удерживая лихорадочную дрожь. Тихий шёпот Генриха заверял на каком-то среднем наречии – не то русском, не то латинском, что всё образуется и будет славно.

Басманов, сосредоточившись на голосе Штадена, отчаянно закивал, точно тем самым заверял сам себя, что так оно и есть. Они просидели на берегу долго, не ведя никакого счёта времени. Не стоило волноваться, что кто-то спохватится – никому не было дела.

Солнце, видать, перевалило за полдень.

– Тео, – тихо молвил Генрих, видя, что друг и вовсе задремал, сморённый ласковым солнцем.

– Да? – отозвался Басманов, открывая глаза, а затем согласно кивнул.

Генрих облегчённо вздохнул, крепко обнял друга, трепля его по голове.

* * *

Штаден не переставал ужасаться переменам в Фёдоре. Внешний облик его едва ли походил на того Тео, с коим он простился тогда, зимой, в безлюдном монастыре. Фёдор похудел, движения были вялыми. Некогда живой, проворный взор, порой с коварным прищуром, сделался холодным, отрешённым и разбитым.

На первой же стоянке на реке Штаден с усилием воли сдержал свой ужас от вида шрамов на теле друга. Но было и нечто, что снедало немца много боле, нежели увечья или седина его.

Одной из ночей они остановились у оврага. Когда Штаден уже почти заснул, Басманов поднялся с их бивака и метнулся к перелеску, что был неподалёку. Он не надел сапог и посему быстро ободрал босые ноги. Генрих окрикнул Фёдора пару раз, но тот и ухом не повёл. Как только немец нагнал Басманова, тот точно отмер да со страхом принялся оглядываться по сторонам.

Было дело, когда поздним вечером они переплавлялись через реку верхом, Басманов стал посреди течения. Генрих то заметил, уже выйдя из воды и ожидая Фёдора на другой стороне. Сам же Басманов стоял, омываемый тихой рекой и подняв голову вверх, будто бы что выискивал средь звёзд. Генрих воротился в воду, взял