А не думали товарищи свидетели, защищавшие его, что эти переводы – может быть, это шпионские шифры? Не думали ли вы об этом, товарищи? Иногда прибегают к шифровке в переводах!» (Э. Шнейдерман. Круги на воде // Звезда. 1998. № 5. С. 189).

Это был, если хотите, некоторый ад на колесах, – рассказывает Бродский Соломону Волкову. – Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас не выпускают, люди наверху мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика – главным образом блатари. И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик – ну, как их какой-нибудь Крамской рисовал, да? Точно такой же – эти мозолистые руки, борода. Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек – ни в России, ни на Западе – на его защиту не поднимется. Никогда! Просто потому, что никто и никогда о нем не узнает (С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 82)670.

Дело Бродского (записка на вечере «НМ» в Выборгском доме культуры, пук стихов, теперь еще письма Македонова и каких-то двух геологов и «отчет» Вигдоровой – все это «в свете» настоятельных советов Вл. Сем-ча «не вникать в грязное дело»). Налицо очевиднейший факт беззакония: 5 лет за то, что работал с перерывами, мало зарабатывал, хотя никаких нетрудовых источников существования – отец и мать пенсионеры. Парнишка, вообще говоря, противноватый, но безусловно одаренный, м. б. больше, чем Евтушенко с Вознесенским, вместе взятые. Почему это меня как-то по-особому задевает (ну, конечно, права личности и пр.)? М. б., потому, что в молодости я длительный срок был таким «тунеядцем», т. е. нигде не работал, мало, очень мало и случайно зарабатывал, и мучился тем, что «я не член союза» (профсоюза). Но я тянул и тянул эту стыдную и мучительную жизнь, как-то угадывая, что служба, работа в штате (ее, кстати, невозможно было получить) может подрубить все мои мечтания, и, в конце концов, выходит, что я был прав, идя на этот риск (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1966. С. 241).

Политическое лицо Бродского было нам известно. Я знаю, что он представлял собою два года тому назад. Сейчас тоже не убежден в том, что он стал думать по-другому. Я бы лично сказал, что его с более чистой совестью надо было судить по политической статье, чем за тунеядство. Но это дело не моей компетенции. У нас таких, как Бродский, вокруг Союза, к сожалению, много и можно говорить, почему этот, а не тот? (цит. по: М. Золотоносов. Гадюшник. С. 624).

Приезжал в редакцию Твардовский – нервен и не в духе. Его осаждают ходатаи за Бродского, молодого ленинградца, обвиненного в тунеядстве. Требуют, чтобы он вмешался и помог. Дело постыдное, но Бродский ему не знаком, как поэт не близок – и он колеблется… (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 214).