и решил: «Китайцы идут к красным с голыми руками, поступают к ним и за хреновое солдатское жалованье каждый день рискуют жизнью. Да и при чём тут жалованье? Какого чёрта на него можно купить? Разве что в карты проиграть… Стало быть, тут корысти нету, что-то другое… А союзники присылают офицеров, танки, орудия, вон даже мулов и то прислали! А потом будут за всё это требовать длинный рубль. Вот она в чём разница!»

Какие же они тогда союзники! Да и против кого союзники?

«Не сотня, а дивизия была в его подчинении. И ему ли, малограмотному казаку, властвовать над тысячами жизней и нести за них крестную ответственность. “А главное – против кого веду? Против народа…”»

Во второй раз переметнувшись на красную сторону, с тяжёлым остервенением выкладывал Мелехов всё тому же Зыкову про ненависть свою к Белому делу: «Они, сволочи, и за человека меня сроду не считали, руку гребовали подавать, да чтобы я им после этого… Под разэтакую мамашу! И говорить-то об этом тошно! Да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, учёный стал, на своём горбу всё отпробовал!»

Это был долгий, но честный путь. Мелеховский, шолоховский – по сути своей, общий.

Дед Гришака поучал Мелехова, напоминая о гибели своего сына Мирона, восставшего против большевиков: «А всякая власть – от бога. Хучь она и анчихристова, а всё одно богом данная. Я ему ишо тогда говорил: «Мирон! Ты казаков не бунтуй, не подговаривай супротив власти, не пихай на грех!» А он – мне: “Нет, батя, не потерплю! Надо восставать, этую власть изнистожить, она нас по миру пущает. Жили людьми, а исделаемся старцами”. Вот и не потерпел. Поднявший меч бранный от меча да погибнет. Истинно».

«Старый церковник» Шолохов бесконечно жалел порушенное казачье войско. Но всегда помнил: воевать с Москвой, пусть и большевистской, не стоит – путь этот обречён на поражение. Это ещё на примере Разина с цветком шолоховского бессмертника в руке было ясно.

* * *

У Шолохова после казни Подтёлкова и Кривошлыкова казачья среда идейно подкованных сторонников большевизма почти не рождает, словно их воспроизводство подрубили у самого корня. Зато проводниками социалистических идей в шолоховских книгах часто служат малороссы.

Если Штокман носитель как бы книжного, «немецкого» большевизма, то вечные соседи донцов хохлы – адаптированного к массам, народного.

Андрей Гаранжа, Илья Бунчук в «Тихом Доне», Осип Квадратько, Иван Нестеренко в «Поднятой целине»: это ж всё одно племя.

Если Мелехов или Христоня Токин слышат и отзываются сердцем, Размётнов верит на слово, Нагульнов мучается и верит, пробираясь сквозь ошибки и разочарования, то у этих малороссов словно бы врождённый большевизм. Это вовсе не означает, что все представители малоросского племени были с большевиками. Среди хохлов, как и среди казаков, кого только не было.

Однако сама связь украинцев и донцов для Шолохова была очевидна.

Мало у кого из великорусских писателей украинцы занимают такое заметное и сложное положение в прозе: причём во всём своде текстов – от «Донских рассказов» до самых последних глав «Они сражались за Родину». Притом что сами по себе отношения между казаками и хохлами были немногим лучше, чем между евреями и казаками.

Ещё на ссыпке в Каргинском хуторе, куда ехали со всей округи: казаки, хохлы, москали, – а потом на мельнице в Плешакове Шолохов изучал этнические и сословные особенности местного люда.

То, как всё на донской земле было перепутано, видно уже в повести «Путь-дороженька»: «Через станицу лежит большой тракт. На прогоне, возле часовни, узлом сходятся дороги с хуторов, тавричанских участков, соседних выселков».

Хутора в основном заселены казаками, выселки – русским крестьянством, а тавричанами называли украинцев, переселённых на Дон при Екатерине II из южных, с Крымом соседствующих мест. Земля эта называлась тогда Новороссией, но жившие там малороссы, даже перебравшись на территорию Войска Донского, за полтора века не забыли о своём украинстве. Как не забыла и мать Шолохова украинских песен, несмотря на то, что Черниговщины, откуда была родом, не видела никогда.

Явление украинского, как, впрочем, и донского сепаратизма было предопределено.

В повести «Путь-дороженька», где захвативший одну из донских станиц Махно дан как безусловно отрицательный персонаж, на стене в махновском штабе висит чёрное знамя с надписью «Хай живе вильна Украина!».

Махно мог иметь подобное знамя, хотя никогда не был носителем сепаратистских идей и последовательно воевал против Скоропадского и Петлюры. Однако Шолохов осмысленно маркирует отрицательного героя и его лихое воинство, как тронутых хворью незалежности.

В ранних его рассказах, в первой книге «Тихого Дона» – хохол персонаж зачастую отрицательный. Безусловный носитель донского менталитета, молодой Шолохов нисколько ещё не озабочен литературными приличиями и проявляет черты, в известной мере свойственные донцам вообще. Малороссы составляли весомую часть «иногородних». Отношение к ним сложилось соответствующее: как к пришлым на казачьей земле.

В рассказе «Обида» главным героем является дед Степан, воспитывавший восемь внуков и едва переживший голодную зиму. Он гонит своих исхудавших быков за зерном. С ним по тому же делу следует сосед Афонька.

«Дорога легла через тавричанские слободы».

На обратном пути столкнулись с трудностями: быки не смогли вытянуть груз на гору. Пришлось обратиться за помощью к местным.

«На сложенных возле двора слегах в праздничной дрёме человек восемь тавричан лузгали семечки. Степан подошёл и снял косматую папаху.

– Здорово живёте, добрые люди».

Свободно размовляющий Шолохов передаёт характерный диалог:

«– Здравствуй соби, – ответил самый старший, с проседью в бороде.

– А что, не наймётесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на мале, а мы вот на санях забились…

– Ни, – коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.

– Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!

– Коней нема.

– Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? – взмолился Степан, разводя руками.

– Та мы не могим знать, – равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе.

Помолчали. Подошёл Афонька, выгибаясь в поклоне.

– Сделайте уваженье!

– Та ни. Це треба худобу морыть.

Молодой, рослый тавричанин в добротном морщеном полушубке подошёл к Степану и хлопнул его по плечу:

– Вот шо, дядько: давайте з вами борка встроим. Колы вы мине придолиете – пидвезу на бугор, а ни – так ни. Ну, як? – Серые, круглые глаза его смеялись, плавали в масленом румянце щёк.

Степан оглядел улыбавшихся тавричан и надел папаху.

– Что ж, братцы, значит, надсмешка… Чужая беда, видно, за сердце не кусает.

– Давай опробуем! – смеялся молодой тавричанин, играя из-под смушковой шапки бровями.

Степан скинул рукавицы и оглядел широкие плечи противника, распиравшие полушубок.

– Берись!

– Оце – дило!»

Молодой