идёт «жидок» – и мстят именно за его раненную руку разором чужого дома.

Но всё-таки, кто же конкретно имеется в виду под этим местоимением «они»?

Описывая приход отряда Красной армии в Татарский, Шолохов определяет этнический состав пришлых: «Красногвардейцы, на треть разбавленные китайцами, латышами и прочими иноземцами, расположились за хутором». Немногим позже Аникушка рассказывает Пантелею Прокофьевичу: «Красные… подходят к Вёшкам… нехорошо идут. Режут людей… У них жиды да китайцы, загреби их в пыль».

Чужаки идут! Даже пусть две трети из них – москали, и среди москалей попадается свой вчерашний брат-казак – всё одно: чужаки.

Так думало казачество.

Однако дед Коршунов, читая Мелехову библейские пророчества, выбрал одно особое место:

«Уразумел, Гришака? С северу придут и вязы вам, вавилонщикам, посворачивают. И дале слухай: “В тыя дни и в то время, глаголет господь, приидут сынове израилевы тии и сынове иудины, вкупе ходяще и плачуще, пойдут и господа бога своего взыщут. Овцы погибшие быше людие мои, пастыри их совратиша их, и сотвориша сокрытися по горам: с горы на холм ходиша”.

– Это к чему же? Как понять? – спросил Григорий, плохо понимавший церковнославянский язык.

– К тому, поганец, что бегать вам, смутителям, по горам».

Коршунов зачитывает из Ветхого Завета – книга пророка Иеремии, глава 50. Не только Григорий, но и дед едва ли во всей полноте понимали смысл написанного. Но, кажется, деду была важна едва разбираемая на слух связь: придут сыновья израилевы, дети Иуды, и людям, совращённым глупыми пастырями, придётся скрываться.

А пастыри эти – казачьи атаманы, решившие восстать против Москвы.

При всём том, что у Иеремии речь, конечно же, не про того Иуду, что предал Христа, но дед Гришака слышит своё и ставит на вид Григорию: не затевайте ссоры с русской столицей, кто бы оттуда ни явился, даже если это сыновья израилевы.

Очередной, в четвёртой книге романа душевный слом у Григория происходит ровно на той же теме мародёрства, с которой евреи появились в его романе. И здесь снова фигурируют часы.

«– Что там было! Казачки и офицеры сгрузились добром! – хвастливо рассказывал Семак. – Я и в Балашове побывал <…> как пошли жидов тресть, – смех! Из моей полусотни один ловкач по жидам восемнадцать штук карманных часов насобирал, из них десять золотых, навешал, сукин кот, на грудях, ну прямо самый что ни на есть богатейший купец! А перстней и колец у него оказалось – не счесть! На каждом пальце по два да по три…

Григорий указал на раздутые перемётные сумки Семака, спросил:

– А у тебя это что?

– Так… Разная разность.

– Тоже награбил?

– Ну ты уж скажешь – награбил… Не награбил, а добыл по закону. Наш командир полка так сказал: “Возьмёте город – на двое суток он в вашем распоряжении!” Что же я – хуже других? Брал казённое, что под руку попадалось… Другие хуже делали.

– Хороши вояки! – Григорий с отвращением оглядел добычливого подхорунжего, сказал: – С такими подобными, как ты, на большой дороге, под мостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи! Новое рукомесло приобрели! А ты думаешь, за это когда-нибудь не спустят шкуры и с вас, и с вашего полковника?

– За что же это?

– За это самое!

– Кто же это могёт спустить?

– Кто чином повыше.

Семак насмешливо улыбнулся, сказал:

– Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везём да на повозках, а они цельными обозами отправляют.

– А ты видал?

– Скажешь тоже – видал! Сам сопровождал такой обоз до Ярыженской. Одной серебряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие из офицерьёв налётывали: “Чего везёте? А ну, показывай!” Как скажу, что это – личное имущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем.

– Чей же это генерал? – щурясь и нервно перебирая поводья, спросил Григорий.

Семак хитро улыбнулся, ответил:

– Позабыл его фамилию… Чей же он, дай бог памяти? Нет, замстило, не вспомню! Да ты зря ругаешься, Григорий Пантелевич. Истинная правда, все так делают! Я ишо промежду других, как ягнок супротив волка; я легочко брал, а другие телешили людей прямо средь улицы, жидовок сильничали прямо напропалую!»

Если это воровское, по сути своей бандитское начало в казачестве в 1914 году Мелехова едва трогало, то к 1920-му происходящее слиплось в омерзительный ком: грабят, насилуют евреек, не ведают стыда. И белое офицерьё, и целые генералы, поди ж ты, туда же – ничем не лучше: уже не часы отнимают, а целыми возами везут чужое.

Окончательное прозрение Григория снова, хоть и не напрямую, связано с еврейской темой. События происходят, когда Мелехов находится в банде Фомина.

«В одном из хуторов Мигулинской станицы к Фомину привели хорошо одетого курчавого и смуглолицего парня. Он заявил о своем желании вступить в банду. Из расспросов Фомин установил, что парень – житель Ростова, был осуждён недавно за вооружённое ограбление, но бежал из ростовской тюрьмы и, услышав про Фомина, пробрался на верхний Дон.

– Ты кто таков по роду-племени? Армянин или булгарин? – спросил Фомин.

– Нет, я еврей, – замявшись, ответил парень.

Фомин растерялся от неожиданности и долго молчал. Он не знал, как ему поступить в таком, столь непредвиденном случае. Пораскинув умом, он тяжело вздохнул, сказал:

– Ну, что ж, еврей – так еврей. Мы и такими не гребуем… Все лишним человеком больше. А верхом ездить ты умеешь? Нет? Научишься! Дадим по-первам тебе какую-нибудь немудрячую кобылёнку, а потом научишься. Ступай к Чумакову, он тебя определит.

Несколько минут спустя взбешенный Чумаков подскакал к Фомину.

– Ты одурел али шутки шутишь? – крикнул он, осаживая коня. – На черта ты мне жида прислал? Не принимаю! Нехай метётся на все четыре стороны!

– Возьми, возьми его, всё счётом больше будет, – спокойно сказал Фомин.

Но Чумаков с пеной на губах заорал:

– Не возьму! Убью, а не возьму! Казаки ропот подняли, ступай сам с ними рядись!

Пока они спорили и пререкались, возле обозной тачанки с молодого еврея сняли вышитую рубашку и клешистые суконные штаны. Примеряя на себя рубашку, один из казаков сказал:

– Вон, видишь за хутором – бурьян-старюка? Беги туда рысью и ложись. Лежать будешь – пока мы уедем отсюдова, а как уедем – вставай и дуй куда хочешь. К нам больше не подходи, убьём, ступай лучше в Ростов к мамаше. Не ваше это еврейское дело – воевать. Господь-бог вас обучал торговать, а не воевать. Без вас управимся и расхлебаем эту кашку!

Еврея не приняли, зато в этот же день со смехом и шутками зачислили во второй взвод известного по всем хуторам Вёшенской станицы дурачка Пашу. Его захватили в степи, привели в хутор и