опубликовано в газете «Вечерняя Москва» от 15 декабря 1993 года, когда всё уже свершилось.

Сам факт публикации был своеобразной формой издёвки победителей спустя два с небольшим месяца после расстрела Дома Советов: смотрите, как в своё время деградировал этот старик. Сионизм он хотел победить: в лице Митты и Высоцкого! Впрочем, он всегда был антисемитом, что с него взять.

* * *

Первый эпизодический персонаж еврейской национальности появляется у Шолохова в начале «Тихого Дона». Григорий Мелехов со своим полком воюет на территории Белоруссии и становится свидетелем случая казачьего мародёрства.

«На выезде попался им бежавший навстречу еврей. Тонкая, словно разрезанная шашкой, щель его рта раззявлена криком:

– Господин ко`зак! Господин ко`зак! Ах, бож-ж-же ж мой!

Маленький круглоголовый казак ехал рыском, помахивая плетью, не обращая на крик внимания.

– Стой! – крикнул казаку подъесаул из второй сотни.

Казак пригнулся к луке и нырнул в проулок.

– Стой, мерзавец! Какого полка?

Круглая голова казака припала к конской шее. Он как на скачках, повёл коня бешеным намётом, у высокого забора поднял его на дыбы и ловко перемахнул на ту сторону.

– Тут девятый полк, ваше благородие. Не иначе, с ихнего полка, – рапортовал подъесаулу вахмистр.

– Чёрт с ним. – Подъесаул поморщился и – обращаясь к еврею, припавшему к стремени: – Что он у тебя взял?

– Господин офицер… часы, господин офицер!.. – Еврей, поворачивая к подъехавшим офицерам красивое лицо, часто моргал глазами.

Подъесаул, отводя ногой стремя, тронулся вперёд.

– Немцы придут, всё равно заберут, – улыбаясь в усы, отъезжая, проговорил он.

Еврей растерянно стоял посреди улицы. По лицу его блуждала судорога.

– Дорогу, пане-жидове! – строго крикнул командир сотни и замахнулся плетью.

Четвёртая сотня прошла мимо него в дробной стукотени копыт, в скрипе сёдел. Казаки насмешливо косились на растерянного еврея, переговаривались.

– Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить.

– К казаку всяка вещь прилипает.

– Пущай плохо не кладёт.

– А ловкач энтот…

– Ишь, махнул через забор, как борзой кобель!

Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам казаков, опустил пику.

– Беги, а то заколю!..

Еврей испуганно зевнул и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул плетью. Григорий видел, как еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями, повернулся к вахмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.

– За что?.. – рыдающим голосом крикнул он.

Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казённые пуговицы, коршунячьи глаза, ответил, отъезжая:

– Не ходи босой, дурак!»

В этой сильнейшей, казалось бы, лишённой авторской оценки сцене ясно одно: казаки, причём все без исключения, относятся к еврейству с насмешливым презрением. И Григорий в этой казачьей массе растворён.

То, что ударивший еврея вахмистр автору отвратителен, понятно из внешнего его описания: он «маслит» беспощадные и злые «коршунячьи» глаза, круглые «как казённые пуговицы». Но насколько же, по-гоголевски выписанный, жалок сам этот еврей, словно бы лишённый человеческого достоинства: с его подобострастием, с его судорогами по жалкому лицу, с его тонкой щелью рта – «раззявленной» криком. Не человек, а больная птица.

В схожей интонации выписана следующая сцена.

«Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.

– Пиво есть?

– Уже нет, господин ко`зак.

– Мы за деньги.

– Езус-Мария, да разве я… Ах, господин ко`зак, верьте честному еврею, нет пива!

– Брешешь ты, жид!

– Та, пан ко`зак! Я уже говорю.

– Ты вот чего… – досадливо перебил Крючков и полез в карман шароваров за потёртым кошельком. – Ты дай нам, а то ругаться зачну!

Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошёл в сени.

Спустя минуту принёс влажную, с ячменной шелухой на стенках, бутылку водки.

– А говорил – нету. Эх ты, папаша!»

Еврей – лукав, казак не верит ему никогда и порой поделом.

Повстанческое движение на Дону сразу было настояно на антисемитизме как одной из составляющих. Казаки, принявшие большевистскую сторону, должны были как-то выправить своё отношение к еврейству.

На первом съезде казаков-фронтовиков в 1918 году происходит следующий разговор между Мелеховым и Токиным:

«– Кто это? – вытягивая граблястую руку, допытывался у Григория Христоня.

– Щаденко. Командир у большевиков.

– А это?

– Мандельштам.

– Откель?

– С Москвы».

Никакой необходимости у автора называть Мандельштама из Москвы – нет. Но Шолохов упоминает эту фамилию, отлично понимая, зачем это делает: казаки решают свою судьбу, но за этим присматривают еврей Мандельштам и хохол Щаденко.

Большевик и казак Михаил Кривошлыков, приехавший с Подтёлковым в Новочеркасск провозгласить власть большевиков, на вопрос Каледина: «Как понимать вас, когда во главе Совета стоят Нахамкесы и им подобные?» – у Шолохова отвечает:

«– Им доверила Россия, – доверяем и мы!

– Будете ли иметь с ними сношения?

– Да!»

Ответная реакция была неизбежной.

Старый казак, призывая земляков к антисоветскому восстанию, говорит: «Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары…»

Попадает в плен отряд Подтёлкова и Кривошлыкова: «Февралев, старик-старообрядец Милютинской станицы, вскочил, как подкинутый пружиной.

– Расстрелять! Всех! – Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал: – Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!.. Распять их!.. В огне их!..»

Показателен последний, в день казни, разговор Подтёлкова с Мелеховым.

«Что же, расстреливаешь братков? Обернулся?..» – издевательски спрашивает Григория Подтёлков. Мелехов в бешенстве отвечает: «Не одному тебе живые шкуры дубить! Отходился ты, председатель донского совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?»

Мелехов говорит всё это будто с чужого голоса. Едва ли он хоть раз думал о еврейском вопросе всерьёз. Но так уж повелось: евреи – казакам не товарищи.

Пока Григорий был у красных, он молча решил для себя, что евреи – такие же люди, только на свой лад. В минуту страшного стыда и страшной боли с дна души всколыхнулось древнее, казачье. Но довод этот он приводит не от ума, а от болезненной безысходности.

Подобное не раз ещё прозвучит в романе.

На Мишку Кошевого казаки кричат: «Ты, сукин сын, казачество жидам в кабалу хотел отдать?!. Ты… в зубы тебе, и все вы такие-то, хотите искоренить нас?! Ага, вон как!.. Чтоб по степу жиды фабрик своих понастроили? Чтоб нас от земли отнять?!»

Другой показательный эпизод: ушедший от красных в белые, а потом дезертировавший и от белых Григорий Мелехов сидит у Аникушки в гостях. Заглянувшие в гости красноармейцы решают убить Мелехова – они опознали в нём офицера.

Некоторое время спустя Мелехов рассказывал Ивану Алексеевичу Котлярову: «За погоны возгорелось дело. Ушёл за Дон, руку одному жидку попортил трошки… Они за это пришли домой, всё моё дочиста забрали».

Разговор переходит на иное, но какой, мимолётом, глубинный укол нанесён Шолоховым. «Пришли домой» – и «всё моё дочиста забрали». Вроде бы речь про красноармейцев, но последним в рассказе