упрощала феерические платья, иногда укорачивала их, иногда что-то надшивала. Мать у Рамины отличалась изяществом, девичьей тонкостью сложения до самой своей кончины. А умерла она совсем молодой и внезапно, от сердечного приступа. То, что Рамина согласится повторно пойти в «Ночную Лиану», не вызывало и сомнения.

Наконец она достала своё кольцо. И золотисто-розоватый отсвет от кристалла вдруг упал на её лицо. Она посмотрела на себя в зеркало, столько раз ловившее в себя облик неведомого «узника башни», и если верить мистикам, где-то в своих глубинных молекулярных переплетениях могло таить память о тех лицах. Ведь тут жило много разных людей. Правда, женщин до неё никогда не было, как она думала. Зеркальная гладь после обработки от пыли выглядела идеально. Она мерцала утренней радостью, даря ту же самую красоту, какой Ландыш наполняла её миражную и всегда таинственную глубину. Ландыш где-то вычитала, что зеркала не любят грязи, и смотреться надо только в безупречно чистое зеркало. А если у зеркала появляется дефект или тусклость, в него смотреться уже нельзя.

И тут собственное лицо показалось Ландыш незнакомым. Оно выглядело удивительно одухотворённым, оно как-то умудрилось, не смотря на горькое взросление, вернуть себе ту самую лучисто-юную ясность, не обременённую оттиском пережитой трагедии, вид нетронутости настоящим горем. Такой она была в звездолёте в тот день, когда её и увидел Радослав, он же Рудольф Венд.

– Да неужели, это я? – прошептала она, обдумывая, что означает такая перемена? А что такой эффект не сам по себе возник, от, скажем, особого ракурса самого зеркала или от утреннего света, Ландыш осознала сразу же. Как будто это был свет, пролившийся из будущего, из-за хрустальных стен той самой фантастической башни уже настоящей царицы, а не игрушечной, которую выдумывала маленький кирпичонок Виталина.

Если бы зеркало ей ответило: «Ты! Ты на свете всех милее…», – Ландыш не удивилась бы уже ничему. После возникновения Руднэя, удивление, казалось, покинуло её как разновидность эмоции, жизненный его запас сгорел в ней начисто в тот самый вечер. Нерастраченным остался другой запас. Он был, как оказалось, лишь тронут поверху. Запас любви. У Радослава просто не оказалось времени, чтобы его использовать даже наполовину…

И вот он возник, худощавый юноша, застенчивый и прекрасный, похожий на Радослава и в то же время бывший её мечтой о том, каким Радославом она хотела обладать. Радославом без прошлого, Радославом молодым и ничем тяжким не перегруженным. Пластичным, чтобы они стали единой формой навсегда. Уже не различая, где душа перетекает в другую. Где одна душа не ставит непроходимых границ другой и более неопытной душе, через которые не пропустит уже никакой пропуск. И чтобы не было на родной избранной душе грифа «Секретно. Без ограничения срока давности». Длинное описание вовсе не означало, что сами мысли были длинные. Собственно, это были и не мысли, а текучие внутренние облачка неуловимых образов, их скользящих теней в её глазах, предощущений и устремлений, напрягших её воздушную фигурку, готовую сорваться и улететь как пушинка одуванчика. Чтобы где-то и прорасти во вновь обретённой почве.

Когда она уже переживала подобное? Юная женщина в странном тюрбане изучает себя в зеркале, а собственное отражение как некто посторонний даёт ей тайные знаки, что за порогом уединённой кельи ждёт другая жизнь. Нет. Она точно такого не помнит. И Ландыш в замедленном движении стащила импровизированный тюрбан со своих волос, в леденящем ужасе ожидая, что волосы седые. Но ничего подобного она не увидела. Её волосы были наполнены пигментом жизни и молодости. Откуда же тогда кошмар, из какого забытого сновидения?

– Я фантазёрка! – сказала она вслух своему отражению. И отражение согласилось с её умозаключением.

Вылазка в Паралею вместе с Владимиром

Владимир долго обдумывал, каким образом им пробраться в поселение к Рамине так, чтобы оставаться по возможности не сильно заметными среди обыденной толпы. Не о нём шла речь, а о Ландыш в её весьма странном для Паралеи наряде. Если, как она уверяла, в «Ночной Лиане» дамы буквально сшибают с ног своим фантастическим видом, то по улицам так не ходил никто. Надо было как-то нанимать частного водителя, а уж потом пробираться к Рамине. А пока Владимир ходил вдоль шоссе в ожидании того, кто и будет согласен его довезти за хорошую оплату, сама красавица осталась в укрытии до времени. Она спряталась под сводами частично обрушенного здания, затаившись в его сумрачных переходах. Когда-то тут был некий научный центр чего-то, что уже не было нужно теперешним трольцам. Или они не успели всё восстановить, или не умели. Вот на одной из гигантских колонн, бывшей и опорой и украшением какого-нибудь конференц-зала, Ландыш и сидела, подстелив под себя курточку Владимира. Причудливые узоры всё ещё украшали частично выбитые и замусоренные полы. Стены, поросшие мхом от влажности и также выщербленные, видимо, имели некогда и роспись, но плачевное состояние не позволяло её отнести ни к чему конкретному. То ли абстракции какие, то ли пейзажные картины, или не то и не другое, а что-то третье. Может быть, это были фрески на тему трудовых подвигов и мечтаний тех, кто тут и трудился. Ландыш даже сумела обнаружить какую-то намалёванную фигуру, чья голова с гордо задранным волевым подбородком неплохо и выглядела. Правда это была фигура – инвалид, поскольку она не имела ног, а одна из рук была неполной, – кисти не было. Краска обвалилась или была сбита умышленно. Но в целом в лице этой фигуры были явлены экспрессия и оптимизм. Изображённый человек пребывал в окружении прочих невнятных силуэтов, и все они, до сих пор обитая в своей двухмерной вселенной, были куда-то устремлены, выпав из временного потока навсегда. Часть стен имела даже сохранившуюся мозаичную облицовку. И было заметно, что некто, или это была группа старателей, сняли облицовочные панели не без успеха, так как остались только те, что обвалились в процессе разборки. А там, где всё было снято, стены были грязные и шершавые. Она вспомнила литературное архаичное выражение: «мерзость запустения». Лучше не скажешь. Скорее всего, панели перенесли для украшения других и целых сооружений. Короче, вид был удручающий, каким он и бывает на всех без исключения руинах. Радовало только то, что тут было прохладно, если не холодно. Горячее излучение местного светила сюда доходило слабо. Груда конструкций, хаотично поваленных, перекрывала доступ не только свету, но и теплу.

Внезапно Ландыш услышала шорох и перекатывание мелких камней под чьими-то ногами, кто-то тут бродил. А поскольку звуки доносились со стороны сохранившейся лестницы, ведущей в те