И вот я уже вижу море, Владивосток, Алеутскую и Светланскую улицы – самый центр, недалеко от Морвокзала. А вот знаменитая бухта «Стекляшка», пляж которой – сплошь из битого и годами отшлифованного морем бутылочного стекла, я никогда и не знала-то официального названия этого места; вот пролетаю над Горностаем – здесь всегда пахнет горящей помойкой, потому что тут сжигают мусор; Шамора… такая… засиженная чайками и людьми бухта Шамора – когда-то символ пляжного приморского разгуляя. Но это на другом негативе, более раннем.

Возвращаюсь назад – вот где-то здесь, на склоне одной из лесистых владивостокских сопочек, груда таких же автомобильных покрышек, на которых он сжигал мои останки. Я не могу даже назвать их телом – до того скрупулезно Витос выскоблил в ванной мои косточки, старательно отделив плоть от ее основания. Я вижу, как он трудится: специально купленным для этой цели ножом поддевает краешек моего скальпа в районе левого виска, просовывает широкое лезвие вглубь и проводит им вдоль черепной коробки. Кожа у затылка рвется, он чертыхается: надо же, его огорчает эта несуразность. По щекам текут слезы. Не плачь, дорогой. Не сейчас. Доделай свою работу. Потом будет тебе еще слез до конца пребывания тут, будь уверен.

Он скидывает мой окровавленный скальп в большое ведро, стоящее подле, – тоже заботливо купленное для меня специально, «по случаю». Так вот я и уместилась в своих трех пластиковых двадцатилитровых гробах, ни больше и ни меньше.

Он возит гробы по Владивостоку в багажнике. День или два – отсюда теперь трудно разобрать. Наконец, мы попадаем на место превращения моей бывшей плоти в прах: солярка, огонь, черный дым, потрескивание резины, кусочки мяса. Это мое тело, или когда-то им было. Говорили даже, что потрясающее тело – я желала им пользоваться, оно должно было увезти меня из этого морского залива на берегу Нигде у кромки Тихого океана в какое-то другое Никуда, которое представлялось мне тогда лучше и светлее, и свободнее. Глупая. Теперь я действительно свободна и как-то некстати вспоминаю, что Витос всегда сам разделывал баранину на шашлыки – ему это доставляло удовольствие: контроль над процессом.

Вот я приближаюсь к нему и – да, да, да! – он видит меня отчетливо в огне, хоть я лишь зависаю на противоположной от него стороне высокого пламени. Его глаза расширяются от неописуемого ужаса, и он роняет ведро.

Страх. Я не хотела его пугать вовсе – неужели видеть меня сквозь огонь страшнее разделывания моего тела в полном одиночестве в запертой квартире, где мы когда-то, по всей вероятности, были в полной гармонии – счастливы? Или смотреть в мои полусонные и опухшие глаза, судорожно сжимая мое горло… – за то лишь, что раздражала его в последние недели без всякой меры и отвлекала от новой будущей жены, а в то утро вытащила его из ее постели… Я была не ангелом, когда во плоти, да, но вам свойственны определенные слабости, особенно в женской экооболочке. А лишать жизни кого бы то ни было – это возомнить себя Раскольниковым, по меньшей мере: на роль бога Витос никогда не претендовал, да и не дотягивал по многим параметрам, если уж откровенно.

А кто-то из живущих дотягивает? Удивите меня именем и датой рождения. Или себя, для начала.

Я вижу, как Витос говорит следователю, разбавляя свою речь для пущей убедительности эмоциональным набором бессмысленных грубых междометий, сидя в узкой длинной комнате с высоким потолком:

– Разделывать не страшно. Ты просто отключаешь свой мозг от процесса и делаешь все на автомате. А убивать страшно, я бы уже не смог во второй раз, клянусь тебе.

Он просит следователя не сообщать о своем признании в моем убийстве начальству. Под своими словами подписываться не хочет. Снова страх.

– А как, ты думаешь, все это можно скрыть? – спрашивает его следователь.

– А как, ты думаешь, я могу прилюдно признать, что грохнул ее и размельчил в мясорубке? Это же пятно на всю жизнь, ты не понимаешь разве? Все мои родственники, друзья, знакомые будут знать, что это я ее замочил и разделал.

Страх у людей бывает разный. Дай-ка, дорогой, я посмотрю на тебя вот здесь: ты сидишь на деревянном стуле, такой уверенный в своих прошлых показаниях на полиграфе, и заходит большой человек со странными глазами. Глаза не круглые – другие. Но не об этом сейчас: резкий неожиданный удар в ухо, и ты летишь на пол, и я вижу сейчас в твоих глазах другой страх – имя ему, скорее, смятение. И еще я вижу твои мысли:

«Галка, Галка, зачем я!.. Господи боже…»

А, вот поэтому я здесь с тобой сейчас, дорогой, как птичка: только позови. Видишь меня? Звал же. Скажи, ты видишь меня?

– Я не хотел.

– Что вы говорите там, гражданин? – наклоняется над Витосом большой мужчина со странными черными глазами и снова ударяет его каким-то предметом по спине – бутылкой. Да, бутылкой с водой.

Гражданин падает на пол. Пол на удивление чист – выскоблен. А пахнет кровью. На кровь слетятся неупокоенные души, как вороны, если прикормить правильно. Но в полиции прикармливать духов некому, и Витос больше меня не зовет – занят своими страхами: о себе и своей новой боли в ухе и в спине. Слышать этим ухом данный гражданин уже не будет, с одной из почек тоже разовьется проблема, я это знаю; на суде через два земных года я вижу: стоит в звериной клетке, поникший и затравленный, окончательно осужденный и сломленный. И смотрит понуро на цветы. Не он ли, бывало, такой бодрый и агрессивный, удивлял мое тело в постели? Какова теперь всему этому цена, кому будет нужно в ближайшие десять лет? Странно, что вы на земле не думаете о последствиях некоторых своих поступков на уровне стоп-сигналов: ведь тормозите же перед чужим бампером впереди накоротке, так отчего же не притормозить в куда более ответственных ситуациях, да заблаговременно? Ситуаций-то всего – как пальцев по проекту на обеих руках. Ровно.

И жены его новой больше нет рядом с ним. И это навсегда. А цветы, на которые он смотрит, – не живые: они в форме рисунка на ее платье. Должно быть, есть для них повод.

В дальнейшем его тоже бьют, уже в тюрьме. Бьют и любят, любят и бьют – дорогой, твоя карма не такая уж плохая; ты, главное, не испорть ее петлей или ржавым гвоздем, ибо при таком раскладе будет еще хуже. Но я вижу: нет, ты выходишь назад в это гражданское общество, в итоге-то. И не через десять лет – раньше: люди такие непостоянные, они даже не могут выдержать ими же самими установленные рамки, зачем тогда им время? Я уже не помню.

Я смотрю на свою маму. Она очень мягкий и заботливый человек, и она делала в моем случае все, что позволяла ей я сама. Очень капризная девочка, очень своенравная. По-земному красивая. Я всегда хотела намного больше, чем могла в действительности получить. Это привело меня к порталу на земле – из него выходишь в параллельку, тебя начинает кружить и завихренивать, и ты улетаешь. Многие в ней и остаются, не замечая, как сваливаются на уровень самоубийц: вливание в себя неограниченного количества сильного алкоголя равносильно принятию любого вида отравляющего вещества – когда сие происходит по доброй воле, со знанием дела и примерной оценки последствий. Если в итоге передоз и смерть, то такая душа – самоубийца.