интересуется, рассказала, я уже сам решение принял. Да вы помешали.

Невозвращенец Солдатов сидел у письменного стола в конспиративной квартире Сюрте Насьональ и писал для еженедельного журнала «Иллюстрированная Россия» очерк о нелегкой жизни сотрудников Советского торгпредства в Париже. Писал он чистую правду.

«Особенно зорко следят за тем, чтобы пребывающие за границей коммунисты не пустили здесь корней.

Так, наем квартиры или, что еще хуже, покупка мебели почти автоматически влекут за собой отправку неосторожного в Москву: столь буржуазные замашки позволяют предположить, что данный коммунист втайне помышляет о «невозвращенстве» и устраивается надолго на «гнилом Западе»… Это копание доходит до геркулесовых столпов: например, проверяют, шьют ли себе здесь служащие, в числе прочего гардероба, зимнее пальто… Смысл этой проверки такой: если вы думаете рано или поздно возвратиться в Москву, то вполне нормально было бы с вашей стороны, если бы вы пошили себе шубу. А раз вы довольствуетесь «западноевропейским» демисезонным пальто, значит, замышляете что-то неладное. Посему не угодно ли вам отправиться в Москву «для проверки»…

Я столь подробно остановился на этих деталях, дабы читатели могли сообразить, почему я, выйдя из кабинета торгпреда, почувствовал себя обреченным…»

В это время у двери позвонили, и Солдатов прервал свои занятия. В прихожей послышались голоса — его охранник пререкался с неожиданными гостями. Судя по голосам, гостей было несколько. Наконец разговор смолк и пришедшие направились к комнате, где сидел Солдатов. Дверь открылась, и невозвращенец увидел на пороге нескольких мужчин. Один из них сказал:

— Месье Солдатов, вам придется проехать с нами.

7 июля 1939 года в 4 часа 50 минут в Версале перед тюрьмой Сан-Пьер был приведен в исполнение приговор суда присяжных Департамента Сены — за организацию трех убийств, одно из которых не было доведено до конца по независящим от воли осужденного обстоятельствам, был обезглавлен иностранный подданный Василий Солдатов. Это была одна из последних публичных казней во Франции: из-за непристойного поведения наблюдавшей за казнью толпы и скандальных фотоотчетов в прессе последующие казни устраивались на территории тюрем в отсутствие посторонних лиц.

Иван Корнилов за два убийства и покушение на убийство был навечно сослан в каторжные работы на остров Дьявола во Французской Гвиане. Суд учел его чистосердечное раскаяние, способствовавшее раскрытию преступлений и изобличению соучастника. С каторги бывший товарищ прокурора не вернулся.

Эпилог

Париж, 1951 год

Д’Эврэ сидел в маленьком кафе, окна которого наполовину вросли в тротуар. Публика здесь собиралась самого низкого пошиба — кокотки, апаши, мелкие воры, неудачники всех сортов и мастей. Вкус шампанского здешние обитатели давно забыли; обладатель пятидесятифранковой монеты ставил ее ребром на стол, как будто это был золотой империал; к тому, кто мог предъявить пятисотфранковую ассигнацию[71], относились как к представителю высшей аристократии.

Посетители сидели за столиками, пятнистыми от папиросных ожогов, пили ситронад и кислое красное вино, ели проперченных мидий под соусом — «устриц для бедных», и то крепко обнимались и целовались (причем целующимся было абсолютно не важно, какого пола его партнер), то вскакивали и хватали в руки столовые ножи и стулья.

Тот человек, за которым охотился комиссар, пока в кафе не появился.

— Позвольте папиросочку, коллега? Если, конечно, я не нарушаю своей просьбой равновесия вашего бюджета. Если так, или если вы принципиально против подачек, тогда извиняюсь, пардоне-муа, как говорят коренные жители здешних мест.

Сказано все это было по-русски. Комиссар обернулся и увидел перед собой высокую несуразную фигуру в рыжем, в выцветших пятнах, котелке, в заштопанном большими стежками демисезонном пальто, в коротких брюках, из-под бахромы которых виднелись оголенные щиколотки. Глаза у просителя были бегающие, беспокойные.

Комиссар замялся, вспоминая, где и при каких обстоятельствах он видел это лицо.

— Нет — так нет, — сказал человек и хотел уйти.

— Ну отчего же, пожалуйста…

Д’Эврэ изъяснялся по-русски почти без акцента, — у жены был педагогический талант.

— Мерси, — проситель прижал к груди руку и умиленно склонил голову, — я всегда знал, как широка, порой безрассудно добра, до самопожертвования отзывчива великая русская душа…

«А все-таки в моем знании языка еще очень много пробелов», — подумал комиссар, не понявший и половины сказанного.

— Я вижу, вы морщитесь, не любите сантиментов? Тогда умолкаю.

Но замолчал собеседник лишь на долю секунды.

— Позвольте присесть? — и, не дождавшись разрешения, плюхнулся на стул рядом. — Не знаю почему, но вы мне чрезвычайно симпатичны, у вас открытое, доброе русское лицо. По рюмашке за знакомство? Изволите распорядиться? Гарсон, принеси нам с приятелем водочки.

«Пусть сидит, — решил комиссар, успокоив жестом своих ребят, которые уже начали было незаметно подтягиваться к их столику, — так натуральнее».

Принесли водку. Собеседник, чуть не выхватив графин из рук официанта, разлил спиртное по рюмкам и, не дождавшись комиссара, одним глотком осушил свою и тут же налил вторую.

— Ну, как говорится, первая колом, а вторая соколом!

— У вас и первая хорошо пошла, — сказал комиссар.

— Достигается упражнением.

— Булгакова почитываете? — удивился д’Эврэ, пристрастившийся под влиянием супруги к русской литературе.

— Моим последним местом службы, я имею в виду настоящей службы, была русская типография. Когда дела пошли совсем худо, хозяин жалование стал книгами выдавать, а потом мы и вовсе прогорели. Пробовал я эти книги продавать, да мало кто брал. Вот я и читал их от нечего делать.

— А теперь чем занимаетесь? — спросил комиссар.

— Я — сутенер, «кот», как в прежней жизни говаривали. Комиссионер по поставке живого товара второго и третьего сортов — на первый не хватает оборотного капитала. Способен на мелкие кражи, а иногда сбываю фальшивые кредитки, — визави произнес эту фразу безо всякого смущения — его уже развезло. — Еще альфонсирую. Она — старьевщица. Омерзительная, скупая, старая, похотливая баба. Она меня бьет! Вот я ушел из дому без спроса, а она бегает, ищет меня по всему Монмартру, а как найдет, так и станет долбить, да все по голове норовит попасть. Позвольте? — и, не дождавшись, пока полицейский кивнет, собеседник налил и молниеносно выпил третью рюмку.

Когда комиссар снял засаду и ушел из кафе, «кот» третьего сорта спал, уронив голову на стол, под которым валялся его пятнистый котелок.

Они так и не узнали друг друга — бывший агент тульского сыскного отделения и муж графини д’Эврэ, урожденной графини Вербицкой.

Примечания

1

В полном составе (лат.)

2

Часть надзирателей и агентов сыскной полиции несла службу в «центральном офисе», на Офицерской, а часть была распределена по участкам.